Коварный камень изумруд

Зубов как-то легко выдохнул после этих слов и протянул Екатерине изумруд.

Огромный изумруд! Таких камней императрица ещё не видела, хотя её минералогический кабинет гранил весьма разнообразные и весьма дорогие камни. Огромный зелёный камень, поданный Зубовым, уже имел огранку, и огранку не отечественного свойства.

Екатерина подержала камень в руке. Он руку холодил, что не бывает с такими камнями. Но тут матушка императрица вспомнила, что выпила чуть ли не стакан рома, чем сильно разогрела тело, и засмеялась. Он неё самой сейчас должно нести жаром. А ежели такой камень, нет, именно этот камень, да с нарочным гонцом послать в Фонтенбло? Прямо во Францию? Там есть люди, передадут камень тишком да молчком Кейзерлингу. Ну и кошель с золотом. Со старинными венецианскими цехинами. Хороший ход, верный.

– Вижу, что камень непростой, – ласково заговорила Екатерина, засунув руку под одеяло в сторону Платоши. – И вижу, что настроен ты только просить меня, а на что другое – не настроен. Ну, проси!

– Ты сегодня особого фельдъегеря, сержанта Малозёмова, приказала сослать простым солдатом в киргиз-кайсацкие степи. Пусть парень останется здесь, а? Я возьму этого тупого балбеса себе в личные слуги. Тупой слуга лучше умных трёх, ведь так?

То, о чём просил сейчас Платон Зубов, не имело прецедента в собрании неписаных историй Екатерининского фавора. Просто дурь какая-то. За солдата просит, а таким дорогим камнем свою просьбу утверждает…

– Он тебе что, полюбовник… этот солдат? – хищно вопросила Екатерина, не без точного смысла попрекая Платошу в скверножитии, каковое бывает между молодыми мужчинами.

– Он единственный племянник моего личного камердинера! – тотчас выкрикнул Платон. – Убивается за племянника мой камердинер, а я желаю спокойно жить! В неге и постоянной к тебе любови! Без посторонних притеснений ума и сердца!

Как мальчишка, право…

– Ладно, – ответила Екатерина, встав с постели и любуясь огромным изумрудом при свечном свете, – иди теперь к себе в спаленку и спи. Утром меня не тревожь, некогда будет мне. И… это… сам утром подойди к управителю моей личной канцелярии. Там исправь, что надо про этого солдатика. Иди к себе, кому сказано!

Глава тринадцатая

Фаре де Симон, глава тайной иезуитской миссии в России, сидел в своей торговой лавке на дворцовой площади, там, где её край утыкался в забор, отгораживающий площадь от реки Невы. Над входом в лавку висела саженной длины вывеска: «Колониальные товары», и с обеих сторон вывески болтались на цепях изображения тех товаров. С одной стороны – гроздья перца (русские прозвали их «лошадиными яблоками»), а с другой стороны – два лимона, которые те же русские прозвали «конские жемуртки», то есть производительные причиндалы жеребца. Ибо так похоже было нарисовано.

Хозяин лавки об этих прозваниях не ведал, а если бы и ведал, то сам бы смеялся, ибо всех русских почитал за грязную скотинку, даже своих соседей – купцов. Но Фаре де Симон, как бы натуральный купец, пил чай положенным купеческим образом, наливая кипяток из самовара в заварной чайник, а из чайника – в блюдечко. К чаю всегда ел мёд с белой ситной булкой. И пил он чай исключительно один.

Соседи-купцы считали сие одинокое действо не просто баловством иноземца, а его выпячиванием перед ними. И чтобы за то выпячивание иноземцу «насолить», своих покупателей, вдруг являвшихся к ним с бумажными деньгами, сиречь – с царскими ассигнациями, гнали менять ассигнации на серебро к подлому иностранцу. А тот ничего, менял серые бумажки на серебро и маржи за обмен не брал. А ведь за пять рублей одной бумажкой в эту зиму давали только четыре рубля с полтиною чистым серебром. А полтина, как её ни разглядывай, деньга оченно большая, на полтину чистым серебром нынче можно два барана укупить, или четырёх жирных гусей! Балда заморская, тупая сидит в соседней лавке, одно слово!

Подкатил на ямском рысаке к лавке иноземца Мишка Черкутинский. Ямщика отпустил, огляделся и нырнул под вывеску «Колониальные товары». Мишку-поляка местные купцы знали. Говорили, что он сильненький, с самим Александром Павловичем дружбу водит, с внуком императрицы Екатерины, дай ей Бог долгих лет жизни. Только вот какая беда в нём притаилась, в Мишке-то. Он, польский барин, кроме одной – иноземной – лавки, других лавок не посещает. Это и подозрительно.

Об этом русские купцы не раз доносили градоначальнику, да тот только отмахивался. «Домахаешься, – говорили тогда купцы, – вот когда беда придёт, вспомнишь нас, доброхотов!» Большой кошель со взяточными деньгами купцы тогда прятали, а оставляли градоначальнику малый кошель и уходили…

Тренькнул звонок над дверью и в лавку Фаре де Симона зашёл в неурочный час Мишка Черкутинский.

– Ты пошто экипаж отпустил? – набросился на Черкутинского иезуит. – От меня на виду у всех пешком пойдёшь? Очумел?

– Ямской кучер сделает круг по Невскому прешпекту, чтобы лошадь не застаивать на морозе, и вернётся, – пояснил Мишка иноземцу, так и не привыкшему к русским холодам и к обычаям ямской езды. – У меня вчера интервенция образовалась возле принца Александра Павловича.

Фаре де Симон отставил чай в сторону и мигом навалил на прилавок разных диковин, на случай постороннего посетителя.

– Говори.

– Императрица совсем уж была склонна поверить в афёру с дарственным письмом Александра Македонского русским князьям, да тут в Сибири отыскался некий прелат…

Мишка Черкутинский не мог иначе передать понятие «проповедник», а жидовское слово «пророк» к личности Петра Словцова не подходило.

– Имя?

– Пётр Словцов. Я с ним одновременно учился в Академии Невской лавры. Этот дурак там, в Сибири, стал публично доказывать, что никакого Александра Македонского ни в Сибири, ни вообще на свете и не было. И доказывал, скотина, на явных письменных примерах…

– Убит?

– Его убьёшь… Привезён распоряжением императрицы в Петербург фельдъегерским гоном, вчера ею допрошен, а сегодня допрос его станет вести сам Шешковский…

Фаре де Симон расслабился в широком тёплом кресле, подлил в блюдечко горячего чая:

– Шешковский – это хорошо. Значит, сибирского дурака повесят завтра.

– Петьку Словцова надобно знать! – загорячился Мишка Черкутинский. – Он… он бы и Моисея уговорил не бежать из Египта! А уж старика Шешковского – тьфу! Он запросто уговорит Шешковского, что Македонского не было!

– Не юродствуй на богоизбранный наш народ! – внезапно возопил Фаре де Симон. – Говори прямо – кого надобно… убрать? Сибирского болтуна?

– Его Шешковский, дай Бог, приберёт. А вот есть тут фельдъегерь, поручик Тайной экспедиции Егоров. Он вчера зашёл прямо к его высочеству Александру Павловичу в кабинет…

– И что?

– И нагло попросил заступиться за Петьку Словцова.

– И что?

– Будущий император отвалил золотом триста рублей… на спасение души этого… словоблудца.

– Ты считаешь, таким образом, что нам никак не заставить Катьку признаться в том, что все земли Российской империи – славянским баранам да русским свиньям – подарены? Александром Македонским подарены? Пусть его и не было в перечне живых, но бумаги о нём есть! Есть! Бумага решает дело!

Мишка Черкутинский промолчал. Отёк коровьим лицом, обретённым от отца, порождённого в уже совершенно угасшем роду, где все младенцы рождались тихо, без ора и плача, и так же тихо помирали в детстве. Мишку Черкутинского отцу удалось за десять злотых тайком зачать не с родной супругой, а с полнотелой польской молочницей, вот он и дожил уже до тридцати лет. Но лицо так и осталось уродским, как у помазанного сахаром отца-дебила.

Работать в этой стране приходится с тем, кто есть. Есть дебил Мишка Черкутинский, с ним и работать приходится…

Фаре де Симон вышел из-за прилавка, осторожно выглянул в оконце. Народ возле его лавки не толпился.

– Считаешь, что этого фельдъегеря…

– Егорова, – подсказал Черкутинский.