Черный грифон

Дормидонт кивнул, в два огромных шага пересёк пространство пола, и одним ударом перерубил брус решётки. Второй тоже не стал сопротивляться. Не прошло и минуты, как оба пленника, расшатав подрубленное ограждение, выбирались наружу.

– Подана, идём!

Женщина сидела, бездумно глядя на выходящих на волю рабов и не знала, что предпринять. Платон подскочил к ней одним прыжком, и откуда только силы взялись, схватил за руку и потащил наружу. Она не сопротивлялась, но и сама не помогала никак. Вдвоём с Дормидонтом пленницу вытащили и даже сделали шаг в сторону видневшейся вдалеке полосы леса, когда гигант охнул и упал навзничь. Из-под его затылка торчала неожиданно толстая стрела.

Платон и Подана замерли в удивлении.

– Вольным на круг ушёл, – чуть слышно прошептала женщина. – Значит, боги его для нас послали, чтобы и мы в ошейнике не умерли.

И вдруг подняла на Смирнова неожиданно затвердевший взгляд.

– Что встал? Бежим.

Лесная чаща давила духотой. Золотые копья солнечных лучей вонзались в землю, используя малейшую брешь в густых кронах, отчего в самых тёмных уголках почти до заката поднимались вонючие испарения. Прелая листва под ногами шуршала, скрипела, а иногда и пищала, создавая ощущение ходьбы по живому существу.

– Где огонь, странник? – Подана держала на ладонях две лепёшки, основой которых были жёлуди.

– Сейчас! – раздражённо ответил Платон.

Он снова пристроил на большом твёрдом валуне щепотку трута, накрученного из волокон сухой травы, и, больше всего боясь поранить левую руку, тюкал под пучком огромным боевым топором.

Это был не первый опыт добычи огня. Они шли шестой день, и четыре из них Смирнов разводил костёр именно таким способом. Искры было мало, но он приноровился, и уже через минуту трут тлел расширяющейся алой точкой. Закинуть комок в сухие листья и раздуть пламя заняло ещё две минуты.

Подана ловко пришлёпнула лепёшки на круглые камни и сунула в самый жар.

– Ну, будем сыты теперь, – довольно проговорила она.

Рецепт еды сначала вызывал у Платона опасения – слыханое ли дело – жёлуди есть? Но оказалось, что, если их хорошенько размять, смешать с какими-то, известными одной только его спутнице, лесными травами, добавить чёрной терпкой ягоды и запечь в огне, получается даже ничего. Особенно, если перед этим долго голодать.

Беглецы наловчились даже заваривать чай. И опять без навыков Поданы ничего бы не вышло. Это она наковыряла в какой-то луже глины и слепила из неё неказистый, но неплохо держащий воду, горшок. Когда женщина принесла своё творение к костру, Платон удивился – как же в нём кипятить? Расползётся же. Но импровизированный чайник даже не пришлось ставить на огонь. Подана кинула в костёр четыре валуна размером в пару кулаков каждый, и когда камни раскалились, выкатила их, ловко используя две суковатых палки, и забросила в воду. Та почти мгновенно вскипела.

– Ловко, – удивился Платон.

– Да кто же ты такой? – в очередной раз поразилась невежеству спутника женщина.

– Человек, – угрюмо ответил тот.

– Откуда же такие человеки вылазят, что не ведают ничего? – теперь в её голосе звучал смех.

Платон некоторое время молчал. Но потом решился:

– Я, Подана, из другого мира. Жил там в большом городе, леса почти не видел. Ни охотиться, ни жить на природе не приходилось. И вдруг проснулся под тем самым дубом, где меня и поймали.

– Вон оно как, – не удивлённо, а скорее утвердительно сказала собеседница. – И робу такую странную у вас там носят. Что на тебе была?

– Одежду.

– Ну да. Платье.

– Так платье, это же женское?

– Платье – то, что под латы надевается. Неужто в вашем мире бабы латы носят?

– Никто их у нас не носит, – буркнул Платон.

– А чего говорил, что московит?

– Так я из Москвы и есть, то есть был. Из нашей Москвы.

– Ваша, наша… Москва одна что ли? Где мечеть, там и Москва.

– Как это?

– А так. Мечетью-то храм, чай, только на востоке зовут. А у франков, да и вообще на закате, ламская церква Москвой прозывается.

– Запутала ты меня. Давай лепёшки есть.

– Постой есть, младен.

Подана ловко выкатила оба валуна, умудрившись при этом не выпачкать еду в грязи, отщипнула от каждого по кусочку и с бормотанием бросила в ближайшие кусты.

– Сперва хозяина одарить надо, сколько тебе повторять?

– Да, да. Хозяину, я забыл.

– Невежа ты, младен. Вот закрутит тебя хозяин по лесу и прав будет.

Она уже не однажды поясняла молодому человеку о правилах поведения в лесу, на воде, в чужом доме. Но он почему-то не воспринимал её слова всерьёз. А ведь если дядька-леший и впрямь решит с ними пошутковать, ох, мало не будет. И так впроголодь да без сил идут.

Подана укоризненно покачала головой и показала Платону глазами на лепёшки. Тот опустил взгляд, тоже отщипнул и бросил в кусты по кусочку.

– Прости, леший, – почти шёпотом сказал он.

Нет, Смирнов всё понимал, другой мир, другие законы. Но где эти лешие, где домовые и прочая нечисть? Ни тогда, ни сейчас он никого не встречал. Зато помнил ещё из деревенского детства такие же суеверия. Тогда над ними смеялась молодёжь, и, вот ведь чудо, никто из них не заблудился в лесу, не утонул в речке. Да и сейчас. Неужели леший, если он есть, не мог выгнать на беглецов, скажем, пару кроликов. Или хотя бы куропаток. От мысли о мясной пище у Платона потекли слюнки, и он жадно вцепился в отдающую горечью, жёсткую по краям, желудёвую лепёшку.

Солнце не спеша катилось в сторону заката, и путники решили обосноваться на ночь там, где сейчас стоят. Тут и еле заметная тропинка в траве, и ручей недалеко, и сухих листьев много, чтобы на ночь в них зарыться.

Глава 8

Платон привык просыпаться с затёкшей шеей, скрюченными от сырых листьев руками, росой в волосах. За эти дни молодой человек исхудал так, что единственное, что осталось от старой жизни – трусы, превратившиеся в рваную тряпку, еле держались на костлявых бёдрах. Руки и ноги стали тоньше почти вдвое, живот почти прилип к спине. Проводя по щекам, молодой человек чувствовал порядочную бороду, выросшую за последнее время. Ногти на руках и ногах постоянно ломались, задевая о камни, ветки и прочее.

Подана выглядела так же, как и в первый день, что Платон её увидел. Но и тогда она была тощей. Сгорбленной женщиной с волосами неопределённого цвета и в серой рваной хламиде.

Она же с детства в рабских условиях живёт, подумал, умываясь в ледяном ручье, Смирнов. Ей не привыкать. Он и сам привыкал ко многому, что раньше казалось невыносимым. Например, не замечал холода воды, мокрой травы. Не обращал внимания на ужасные с точки зрения городского жителя, условия сна. Про питание и говорить не стоило. Как же ему не хватало его ножика! И рогатки. Да и брюки с рубашкой не помешали бы. И кроссовки, конечно.

С печальными мыслями он привычно брёл по лесной тропе, вполглаза ориентируясь на спину идущей впереди спутницы. Подана отлично различала прогалины в траве, сам бы он давно заблудился. Неожиданно женщина остановилась и Платон, машинально сделав шаг, ткнулся ей в спину.

– Ш-ш! – сказала она и подняла руку. – Слышишь шум?

Платон прислушался. Далеко впереди, кажется, ревела толпа. Человек сто собрались и спорят. О чём – непонятно, слов не разобрать. Но вроде, говорят по-русски, он даже, кажется, время от времени вычленял отдельные слова.

– Кто там?

– Если не ошибаюсь, то впереди Турово ущелье. Водопад слышишь?

– Так это водопад? А мне казалось, толпа спорит.

– С непривыку так всем кажется. Пойдём.

Ущелье возникло неожиданно и как-то незаметно. Платон обходил скалу, которая начиналась как заросший мхом и мелким кустарником валун. Потихоньку зелень исчезала, уступая место угловатым камням и мокрым крутым склонам. И вот уже воздух наполнился влагой, под заходящим солнцем засияла, переливаясь из цвета в цвет, радуга, а под голыми и мокрыми ногами зашлёпали мелкие лужицы. Скала кончилась, открыв настоящую оборудованную площадку для отдыха. Среди камней лежал расколотый надвое ствол огромного, метр в диаметре, дерева. Причём, не просто лежал. Из него была вырублена колода, которую явно использовали в качестве стола. Расколотая середина оказалась сглажена каким-то инструментом, вдоль половин ствола расставлены удобные камни вместо стульев.