Страница 17 из 31
В последнюю неделю режим стал либеральным до такой степени, что даже разрешили свободно ходить в магазинчик, где продавались сигареты да всякие сладости, в основном. Была дана установка спустить все советские деньги, иначе это будет контрабанда валюты при пересечении границы. У Вадима оставалось рубля три. Он не курил, поэтому набрал на все деньги сдобы с песочного теста да какого-то болгарского сока с мякотью. Отвел душу. И жадность фраера сгубила. Ночь прошла ужасно. Когда раз в четвертый скрюченный Вадим попросил у дежурного разрешения в туалет, тот посмотрел раздраженным взглядом на его зеленое лицо, но уже под конвоем не повел: «Иди». Вадим рванул пулей.
– Это у тебя в животе? – Ефрейтор-санинструктор повернулся удивленно в сторону сидящего на табурете Вадима. – Ничего себе! Что жрал?
Пришлось поведать.
Чайник марганцовки не вылечил. Поднялась температура, и Вадима направили в отдельный барак-санчасть, где валялись по койкам с десяток подобных. Разговорились, как водится. Оказалось, что с такими симптомами, как у Бута, должны немедленно везти в госпиталь. А вдруг дезинтерия и весь карантин обдрыщется? Но послезавтра присяга, поэтому придержат. Когда еще потом приговор себе удастся подписать. Под приговором разбитной парень имел в виду предстоящую присягу.
– Вчера шесть человек увезли в Гродно. Повезло – останутся в Союзе наверняка. – Парень закашлялся чахоточно. – А у меня, падла, температура, как назло, спала. А у тебя есть?
– Тридцать восемь и три. – Вадиму уже не хотелось, чтобы температура спала, не хотелось лишиться этого уюта без команд и беготни.
– Думаю, на присягу выгонят, но в дорогу на Берлин не потащат. После присяги увезут всех нас, кто здесь, в госпиталь. – В рассуждениях парня сквозила неуверенная надежда.
Вадиму уже не хотелось ничего. Пустой от суточного голодания живот, как будто, успокоился, и Вадим задремал. Взбудораженный температурой мозг рисовал калейдоскоп из каких-то кусков абсурдных сцен, Вадим просыпался и снова тонул в хаосе бессмыслицы.
На ужин съел только полкуска хлеба с маслом да запил чаем – аппетита не было. Желудок еду не принял, и лишь под утро обессиленный от рвоты Вадим забылся в неспокойном сне. Разбудил санинструктор, сунув в руку градусник:
– На, меряй.
Температура держалась.
Сквозь окно было видно, как на плацу 11-й взвод проводил последние тренировки в принятии присяги. Проводил без него – Вадима. «Ну, и черт с ним!» – Он уже искал плюс в сложившейся ситуации. Пускай не попадет водителем, но останется в Союзе. И Люда сможет хоть раз в полгода приехать. А, может, его вообще комиссуют? К такому повороту событий Вадим, правда, был еще не готов. А еще ставало страшно от мысли, что любимая увидит его вот таким. Худым, стриженным, с темными обводами глаз на зеленом лице. Ну как он может предстать ее взору в таком виде?! Мысли, мысли. И подступала апатия, замешанная на пофигизме, и, насколько мог, успокаивался Вадим – будь что будет.
Утром его растолкал Благород:
– Хватит прохлаждаться. Привести себя в порядок и в строй.
Тошнота и озноб гасили сознание, и Вадим с трудом натянул сапоги. Вчера он не ел вовсе и сегодня к завтраку не притронулся. Даже страшно было представить, что живот скрутит во время принятия присяги. А ведь и Люда, и мать будут смотреть!
Санинструктор, видя его бледное лицо, намочил кусок ваты в нашатыре:
– Возьми и держи в левой руке, что на цевье автомата будет, а то еще грохнешься. Было такое.
В десять утра стройное каре из уже почти солдат замерло перед дощатой импровизированной трибуной. Перед каждым взводом стоял стол, на котором лежал текст присяги в тисненом переплете. За трибуной густая толпа родных, перешептываясь, искала среди сотен исхудалых лиц родные черты и, наконец, увидев, радостно успокаивалась.
Мать Вадим заметил сразу. Она тревожно бегала глазами по шеренгам, пока взвода занимали на плацу положенные места. И лишь когда их 11-й взвод отдал первого бойца «на принятие присяги», мать нашла своего сына. Она не помахала рукой. Она замерла, поддаваясь торжественности, лишь изредка смахивала платочком льющиеся слезы. Вадим уводил взгляд от ее лица и даже не понимал, что не так что-то, не хватает чего-то, или кого-то. Запах нашатыря возвращал его в действительность, действительность оказывалась с мизансценами какого-то сюрреализма, и казалось, что это все происходит не с ним.
Рядовой Бут все сделал правильно. И вышел, и развернулся, и прочитал, и расписался, и стал в строй. И даже бледность его лица можно было принять за волнение от торжественности. Но лишь он сам знал, да, наверное, мать чувствовала, как все это сейчас для него неуместно и глупо. Даже мать видеть не было сил. Хотелось назад в санчасть, на койку, укрыться с головой и забыться.
И тут, вдруг осознав, кого не хватало на этом «празднике патриотизма», Вадим ощутил прилив нежности: «Милая, дорогая моя девочка!» Он не смог бы признаться даже самому себе, как благодарен Люде, что не приехала и этим милостиво пожалела его сегодняшнего. Не смог бы. Потому что весь этот страшный месяц жил только этой встречей и таким признанием предал бы то чувство, которое испытывал к девушке, проводившей его в армию и обещавшей ждать. А Вадиму было необходимо это чувство. Впереди было два долгих года разлуки и его душе без этого чувства к той, с кем разлучила «священная обязанность», пусть пока, может, и не взаимного, – не выжить. Утонет в пошлости и цинизме казармы, так и не познав счастья взаимной любви в будущем. Так думал не Вадим, так располагал его Ангел-Хранитель.
И новоиспеченный солдат почувствовал облегчение. Это передалось даже матери. Она уже не плакала, а Вадим, не скрывая, рассказал, как отравился испорченным, скорее всего, печеньем и соком, и что это пройдет, а в остальном все нормально. Мать все старалась заставить его поесть домашней снеди и рассказывала новости. Люда слегла с ангиной, температура под 40, все порывалась ехать. Дед с бабкой и вся родня передавали привет и пожелание легкой службы. Германия очень далеко, но и оттуда в отпуск приезжают. Так успокаивала и сына и себя.
Вадим слушал и слово «Германия» было, как бы, неуместным уже. Он не увидел сегодня свою Люду, и ждать год до отпуска было выше его сил. В госпиталь! А там, куда угодно, лишь бы не за границу. И Люда приедет, как только выздоровеет.
Первая партия в Германию отправлялась сразу же после обеда. Родных, что приехали на присягу, тоже поджидал автобус к ближайшей железнодорожной станции. Бойцы – теперь уже настоящие солдаты, с трудом сдерживали слезы, а родня провожала их, как на войну. Вадим хотел утешить чуть ли не причитающую мать, что остается он, остается здесь, на границе, но поздно было объяснять причины – уже была дана команда для родни. И когда автобус, помахав на прощанье дымком, исчез за поворотом, Вадим почувствовал такое облегчение, что даже урчание в животе не омрачило его, и он направился в санчасть, как к себе домой.
Как ни странно, но вечером температуры не было, да и, как будто, съел бы чего. Вадим достал из вещмешка мамины гостинцы и захрумкал сухариком с изюмом. Жизнь налаживалась. Ночью спал как убитый, впрочем, как и все другие обитатели этого «курорта». Сытые от гостинцев, расслабленные встречей с родными и ощущающие себя, вроде, ранеными, солдатики даже не очень среагировали, когда в санчасть вдруг явился сам начальник учебного пункта – «черный капитан».
– Подъем, сонное царство! – Голос для низенького капитана казался неестественно басистым. – Ефрейтор! Список мне и рапорт, кто здесь с чем прохлаждается, быстро! А ну построились, калеки! Шевелитесь!
Санинструктор услужливо протянул журнал.
– Температурные есть? – Капитан не удостоил вниманием писанину в журнале и втупился недобрым взглядом в неранжирный строй доходяг.
– Вечером был один, утром еще не меряли. – Ефрейтор поспешно застегнул воротник.
– Значит так, ефрейтор! Я закрываю твою богадельню. Кто не может ходить в строю?! – вдруг рыкнул капитан во все горло.