Из бездны

– А может быть, папа нам поможет? Когда вернется… Может, он передумает? Он же сказал – все надо менять…

И тут я покачала головой. Что за детский сад – надеяться на папу.

– Нет, на папу не рассчитывай. Он никогда не передумает. Случится что-то другое, и все переменится. Я это ясно чувствую.

Вот так я ему и говорила. И он верил мне, потому что во всем мире ему некому больше верить, потому что я его сестра, потому что я старше на два года и во всем мире никто, кроме меня, не хотел и не хочет ему помочь.

Я давно заметила – когда бежишь со всех ног, в глаза бросаются странные вещи. Бурые полусгнившие ягоды на кусте за школьным скалодромом, тень… твоя собственная тень, бегущая перед тобой, как большая рыба на мелководье. Лужа в яме для прыжков, а в ней плавают желтые листья. Забытая красная шапочка на беговой дорожке. Почти такого же цвета, как и дорожка, чуть потемнее, совсем как кровь. Герард прикуривает сигарету на площадке для курения. До него метров пятьдесят, но это он. Видно, как он заботливо складывает руки в горсть вокруг зажигалки. На нем перчатки, кожаные. И то хорошо – он здесь, а не с остальными, там, в лесу. По крайней мере, я его вижу.

И даже эта мысль мелькнула на бегу: хорошо, что Герард не с остальными, там, в лесу. У него с головой не все в порядке. Что-то там у него в мозгах неправильно соединено. Все из-за Герарда, все из-за него – и то, что я бегу как сумасшедшая, и то, что случилось восемью месяцами раньше.

Это было еще в феврале, в киоске у трассы Е-6, часов в восемь вечера. Я побежала купить мамаше сигарет. Герард со своей бандой отирались поодаль, у заколоченной площадки для мини-гольфа.

– Пальцы замерзли, – сказал он задумчиво, – не согреться ли нам на кошачьей сволочи?

И засмеялся своим герардовским смехом, застенчивым таким, можно подумать, он полон любви и сострадания.

Я ничего и не поняла поначалу – как это: согреться на кошачьей сволочи? А остальные тоже смеялись – и Педер, и Ула, и еще какие-то – поменьше – подлипалы… так их и называли, подлипалы. Они таскались за Герардом, куда бы он ни пошел, убирали за ним тарелки в столовой, таскали его сумку, бегали по поручениям, воровали сигареты и леденцы, добывали где-то бензин для скутера – все что ни пожелает их кумир.

Оказалось, у него котенок в пластиковом пакете на руле. Я стояла в очереди в киоск и смотрела, как он достает котенка из пакета, чешет ему за ухом, прижимает к щеке, как живую мягкую игрушку, и многозначительно подмигивает своей свите. Черненький, маленький, как крольчонок, с белым пятнышком на грудке. Мне отсюда было слышно, как он мурлычет. Как мотор, сказал Герард и взял котенка за шкирку. Тот не протестовал. Чей котенок? Не знаю… может, кого-то из герардовских подлипал, ему ничего не стоило уговорить их принести из дома котенка, а может, просто не повезло – попался им на глаза.

– Что-то я мерзну, – сказал Герард, – у кого-нибудь есть горючка?

Педер, правая рука Герарда, услужливо достал пластиковый шланг, сунул один конец в бензобак своей «дакоты», засосал и начал сливать бензин в пластиковую бутылку из-под лимонада.

– Подержи-ка пакет, – скомандовал Герард и протянул пакет с котенком. – А теперь бензин.

Он взял у Педера бутылку, понюхал, сморщился и вылил в пакет. Котенок еле слышно пискнул.

– Потряси-ка хорошенько, надо его замариновать в бензине. А то погаснет через пять секунд.

Педер неуверенно усмехнулся:

– Ты что надумал? Герард, какого хрена, ты собрался спалить котенка в пакете? Он же взорвется.

– Я же сказал – замерз.

– Отойдем-ка! – Ула поглядел на остальных. – И вправду может взорваться.

И никого вокруг. Продавщица видеть их не могла – киоск стоял к ним задом. Был вечер пятницы, днем выпал снег, но тут же потеплело, и от белого пушистого снега осталась одна слякоть. Люди предпочитали сидеть дома у телевизора, смотреть «Машину удовольствий»[2] или какой-нибудь вестерн. Роберт с мамой, а отец опять угодил в тюрьму – как потом оказалось, почти на целый год.

Я пошла к велосипедной стоянке. Мне не хотелось смотреть на то, о чем я буду потом жалеть, что видела. Краем глаза я заметила, как Герард завязывает пакет. Помню, я тогда подумала – нет, он это не сделает. Даже Герард на такое не способен. Не настолько уж он чокнутый.

Он положил пакет на асфальт и вылил оставшийся бензин на землю тонкой струйкой. Получилось что-то вроде запального шнура. Его свита заволновалась, задергались, как в припадке чесотки.

– Ты и впрямь собрался его спалить? – спросил Педер. Он задрал верхнюю губу, и получилась прямо волчья усмешка. Видно было, что затея ему по душе, но сам бы он ни за что на такое не решился.

– Сколько раз повторять? Я замерз…

Котенок завозился в пакете – может быть, там уже нечем было дышать, а может, перепугался. Наружу высунулась тонкая лапка с растопыренными когтями и тут же исчезла.

– А тебе-то что здесь надо, сучка?

Я даже не сразу поняла, что он это ко мне – не могла оторвать глаз от пакета на асфальте. Пакет дергался, выпячивался и опадал, словно мягкое яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

– Ничего мне не надо. – Я сунула ключ в замок и отцепила велосипед.

– Эта вонючка, – услышала я голос Педера, – носится со своим недоразвитым… а сама-то! Не поймешь, девчонка или пацан. Буферов нет, волос на манде нет… а воняет – жуть! У них дома даже стиральной машины нет. Может, и душа нет.

– Заткнись, – оборвал его Герард. – Дай мне зажигалку.

Ему вообще до меня дела не было. Пустое место. Колебание воздуха. Он меня словно бы и не видел, хотя учились мы в одном классе.

Я пошла к переходу. От бензиновой вони першило в горле. Они его убьют, и я ничего не могу сделать.

Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Они убьют его, и я ничего не могу сделать. Эти слова застряли, как считалка, будто в голове работало радио. Сердце колотится прямо в горле, легкие вот-вот взорвутся. Крики из леса то слабее, то сильнее. И, как назло, ни одного учителя. Даже завхоз куда-то запропастился. Вечно торчит здесь то с тачкой, то с граблями, здоровенный, как ротвейлер, а сейчас пропал. Ни Л-Г, ни завхоза – куда подевались взрослые? И тут же вспомнила – у кого-то из учителей день рождения, и все собрались в учительской.

Наверняка все удивлялись – куда это я мчусь как сумасшедшая? Будто за мной гонится убийца или какой-нибудь сбежавший из цирка свирепый хищник… Семиклассники, восьмиклассники в своих куртках и жилетах-пуховиках… они же оттуда, из леса, может быть, даже и видели Роберта, но сбежали, сволочи, не хотят стать свидетелями…

Во рту противный привкус крови. Кто-то засмеялся… кто, кто – эта девчонка из Морупа, я ее прекрасно знаю, ее тоже дразнят Доской, как и меня… И листья на асфальте, листья, желтые и красные, яркие, будто нарисованные, – неделю назад был шторм, до этого они еще как-то держались на деревьях, а теперь попадали все до одного. Желтые, красные, как кровь, как вывороченные внутренности… лица мелькают, вот идет кто-то из братниного класса – там Роберта тоже травят, называют идиотом или зассыхой, потому что он иногда не может удержаться… от страха, только от страха. Но сейчас у них что-то другое на уме, наверное, идут переодеться после прогулки, скоро начнется следующий урок.

Подальше, у парковки, учительница разговаривает с кем-то из родителей. Мне некогда ее звать, да она и не услышит – далеко.

Мимо спортзала, мимо посадок. Два девятиклассника с леденцами на палочках почему-то отводят глаза. Почему? Я слышу голос брата очень отчетливо, он кричит, как поросенок на бойне. Никогда не слышала, чтобы он так кричал. А где Томми? Почему он не со мной? Его не было в школе со среды. Болен или брату помогает на баркасе? Каждый день звоню, но никто не берет трубку.

2

«Машина удовольствий» – популярная развлекательная программа в 1982–1984 гг.