Страница 13 из 32
С самого утра на нашем участке противник возобновил атаки. Артиллерийский и минометный огонь фашистов полностью разрушил западную торцовую часть нашего здания. Лишь в полдень, когда пошел сильный дождь, на участке настало затишье, и мы опять приступили к оборонительным работам.
К вечеру подземный ход, наконец, был готов, Мы заложили наружные двери подвального бензохранилища, проделали амбразуру и поставили ручной пулемет. Теперь Республиканская улица была под обстрелом.
Между углом дома и новой огневой точкой мы вывели на поверхность земли отверстие. Днем оно прикрывалось листом железа, а ночью в нем дежурило боевое охранение.
Впервые за двое суток бойцы получили возможность немного вздремнуть.
Дымбу и Бахметьева назначили на дежурство в первую смену сразу после ужина. Одного у дверей первого подъезда, а другого — у цокольного окна третьего отсека. Эти посты были менее ответственными, чем остальные.
В двенадцатом часу ночи я оставил за себя Павлова, а сам с Сабгайдой отправился к командиру роты Наумову. Выслушав мой доклад и просьбу, он спросил:
— Что же вы не могли пробрать Дымбу и Бахметьва так, чтобы они прочувствовали?
— Ничего не помогает, товарищ старший лейтенант, мы уже их наказывали и по-хорошему убеждали, а для них все нипочем. Они говорят — хуже того, что есть, не будет.
— Нет! На фронте для них может быть и хуже, — с гневом пояснил ротный и тут же спросил: — Сколько вас останется в гарнизоне без них?
— Со мной одиннадцать человек.
— Маловато. Но что ж, у нас тоже не густо, — Наумов немного подумал, потом сказал:
— Ладно, посылайте сюда, а вам пока в замену ничего не дам, держитесь своими силами.
— А как насчет минометов и связи, вы же обещали?
— Помню и знаю, но пока не могу. Получим пополнение, обязательно пару минометов пришлю, а насчет связи говорил с командиром батальона, он пообещал на днях выкроить для вашего гарнизона телефонный аппарат.
Возвращаясь к себе в дом, мы прихватили с пол-ящика автоматных патронов и с десяток гранат. Не отказались и от газет, предложенных командиром роты, хотя они и были за прошлые дни.
В гарнизоне было все в порядке. Не откладывая до завтра, я тут же распорядился откомандировать к Наумову Дымбу и Бахметьева. Узнав об этом, гвардейцы облегченно вздохнули.
Проснувшись около двух часов ночи, я решил подменить Павлова, дежурившего по гарнизону. В подвал доносилась артиллерийская стрельба, гул летавших по ночам «кукурузников» (так фронтовики любовно прозвали прославленные самолеты По-2).
— Соседи горят, — сообщил, улыбаясь, Павлов.
— Какие соседи? — не понял я.
— Фрицы в военторге. «Кукурузники» как раз по ним угадали, спать фашистам не дают.
Я посмотрел в оставленное для наблюдения окошко. Здание военторга горело, в пламени потрескивали патроны. Из огня выскакивали и бежали к развалинам одиночные фигурки гитлеровцев. Судя по их немногочисленности, значительная часть фашистов погибла в пожаре. Вспомнились слова Бахметьева: «Если дом загорится, нам здесь не усидеть». Горит здание военторга, так же может заполыхать и наш дом. Что же предпринять на такой случай?
Близость нашего дома к расположению противника исключала возможность бомбежки с больших и малых высот. Только наши бесстрашные По-2 умели точно послать свои бомбовые удары в цель. Немецкие же летчики, опасаясь промахнуться и попасть в своих, нас не бомбили. Но ведь дом мог загореться и от попадания артиллерийских снарядов. Как тогда сохранить людей и удержать позицию?
После долгого размышления я принял решение вынести часть огневых средств через подземные ходы наружу. И это дело нельзя было откладывать.
В коридоре первого этажа у ручного пулемета стоял Глушенко.
— Виноват, товарищ лейтенант, не заметил, як ви пидошлы, — смутился он. — Да, по правде казать, я ридко оглядываюсь. Сзади пидходят тильки свои, а вот оттуда можно ожидать неприятеля.
— Лишь бы хорошо наблюдали за врагом да не уснули…
— Насчет этого вы не биспокийтесь. Я вам вот як кажу: як що спящим на посту меня застанете пристрелите на мис щоб бильше не проснувся Но уверен, що уснуть на посту — ни, таку подлость я николы не сделаю.
От Глушенко я отправился к боевому охранению, которое мы всегда выставляли на ночь в отверстие подземного хода, между домом и наружным подвалом.
На посту стоял Сабгайда. Это был человек среднего роста, лет двадцати семи. За его плечами уже было несколько месяцев фронтовой жизни. С болью на сердце он отходил вместе с другими из-под Харькова к Сталинграду. Ведь совсем рядом, на том берегу Волги, родное село, там жена и сын. Сабгайда спустился и стал будить своего товарища.
— Вставай, Комалджан, — осторожно теребил он Тургунова.
— Опять ползут? — быстро поднимаясь, словно он и не спал, спросил солдат.
— Пока тихо, но могут полезть. Устал я, сон одолевает, вот и разбудил. Подежурь немного, а я прилягу, — пояснил Сабгайда.
— Хорошо! Давай, твоя ложись, а моя будешь на посту стоять, — на ломаном русском языке проговорил Тургунов.
Внешне он выглядел моложе своих двадцати семи лет. Дома у него, как и у многих других, осталась семья. По характеру Комалджан выделялся среди других бойцов гарнизона молчаливостью, в бою не терялся. От товарищей ничего не скрывал, выкладывал все, что было на душе.
Услышав мой шорох, Сабгайда окликнул:
— Кто идет?
— Что-нибудь заметили? — спросил я у него.
— Пока вроде спокойно, товарищ лейтенант. Вот только из-за «молочного дома» с полчаса назад шум мотора слышался. Вроде грузовик подходил. А правее трансформаторной будки сильный галдеж немцев слышен был.
— Хорошо. Отдыхай, а ты, Тургунов, наблюдай повнимательней да смотри не усни, а то на зорьке на сон потянет крепко.
— Зачем так говоришь, товарищ командир? Узбек Гургунов на посту не уснет. Он не будет плохой человек.
На рассвете оккупанты решили нас припугнуть:
— Внимание! Внимание! — послышался на площади голос фашистского диктора. Гитлеровцы установили за «молочным домом» репродуктор и горланили одно и то же: — В вашем распоряжении осталось несколько дней, и вы будете нашими доблестными войсками сброшены в Волгу, — захлебываясь, кричал немец.
— Брешешь, собака, нас не запугаешь! — злобно выругался Рамазанов.
— Вы только послушайте, как врут сволочи. Он орет, с ними вся Украина сотрудничает, а нас только в этом доме пять украинцев, — сказал Иващенко.
С утра на участке было тихо, и мы продолжали совершенствовать оборону.
В полдень рота гитлеровцев атаковала нас с северо-запада, но, потеряв десятка четыре солдат убитыми и ранеными, отступила. Раненные в этом бою, Воронов и Александров до последнего выстрела участвовали в отражении атаки фашистов. Их раны перевязала Нина, находившаяся все время рядом. После боя они умоляли не отправлять их в медсанбат.
— Не время сейчас по медсанбатам ходить, — доказывал Александров. — На ногах мы держимся крепко, оружие из рук не выпадает.
— А я со своим «максимом» расстанусь только тогда, когда руки и ноги не будут двигаться или убьют, — вторил Воронов.
Я смотрел на умоляющие лица двух гвардейцев, и во мне подымалась волна гордости за наших чудесных ребят. С такими богатырями Сталинград не покорится. И разве мог я не удовлетворить их просьбу?
Если бы меня спросили, кто из бойцов был самым отважным в прошедших боях, я не смог бы ответить. Каждый честно выполнял свой воинский долг. А примером для защитников дома служили коммунисты Александров и Иващенко.
Александров в бою был живым воплощением хладнокровия. Чем грознее складывалась обстановка, тем спокойнее становился этот человек. Но это было не напускное молодечество, не равнодушие к жизни, не бесшабашная удаль сорвиголовы. Он презирал смерть в минуты опасности, ибо в этом видел святую обязанность коммуниста-фронтовика. Многие бойцы, получив ранение, отказывались уходить в тыл. При этом они ссылались на коммуниста Александрова.