Страница 8 из 14
Мы чувствуем, как за словами «жизнь», «поэзия», «цель», «средство» возникают – как бы подтекстом, на втором плане, – такие категории, как «роль» и «предназначение». Предназначение философии, ее высшая цель – постичь живую мудрость, воплощенную в том числе в религии. Но это доступно только философии «положительной, исторической». Роль нынешней, отрицательной, философии значительно скромнее – подготовить и соотнести «законы разума» и законы «безусловного бытия». Применительно к новой, положительной философии роль выглядит иначе. «Очевидно, что это требование исторической существенности и положительности в философии, сближая весь круг умозрительных наук с жизнью и действительностью, соответствует тому же направлению, какое господствует и в новейшей литературе. И то же стремление к существенности, то же сближение духовной деятельности с действительностью жизни обнаруживается в мнениях религиозных».
Как видим, Киреевский и здесь избегает употреблять слова «роль», «предназначение», заменяя их более простыми: «требование», «направление», «сближение». И все же, почему он отказывается от этих слов? Можно ли говорить о том, что сами эти понятия вообще знакомы эстетике тридцатых годов XIX века, что Киреевский их осознает и умеет правильно использовать? Словарь Даля толкует «роль» как «значенье человека в свете, в отношениях к обществу, к делам разного рода», а «предназначение» – как некое «предопределение», т. е. что-то, назначенное человеку заранее. Как мы видим, слова эти в русском языке уже существовали, но были слабо дифференцированы. Более того, их употребление требовало наличия субъекта речи или субъекта ситуации. Не просто ученого носителя философии, а исполнителя мистического предназначения, мистической миссии. Вспомним, что в конце «Обозрения» 1829 г. Киреевский заговорил именно о «назначении» русской общественной жизни. Признавая беспристрастно, что «у нас нет еще полного отражения умственной жизни народа, у нас еще нет литературы», Киреевский спешил тут же смягчить горечь правды: «Но утешимся: у нас есть благо, залог всех других: у нас есть Надежда и Мысль о великом назначении нашего отечества!» В статье Киреевского таким субъектом оказывается народ. Между тем, если о роли народа критика в 1820 – 1830-е гг. писала довольно много, то вопрос о его предназначении поставлен был впервые именно И. Киреевским.
Подхватив мысль Гегеля о цикличности, стадиальности культурно-исторического развития, он убеждает, что все европейские народы (кроме русского) «доканчивают круг своего умственного развития», поскольку «каждый из них уже совершил свое назначение, каждый выразил свой характер, каждый пережил особенность своего направления, и уже ни один не живет отдельною жизнию: жизнь целой Европы поглотила самостоятельность всех частных государств») Таким образом, Киреевский ставит в один ряд такие понятия, как «характер», «направление», «назначение», «самостоятельность» и «общность жизни». Разумеется, эти понятия не становятся синонимами, но можно отметить их сближение, их определенную взаимодополняемость – по крайней мере для самого автора.
В конце статьи к этому ряду прибавляются еще три понятия, влияющие на толкование категории «назначение» – «надежда», «просвещение», «судьба». Сравнивая Россию и Соединенные Штаты, Киреевский отмечает общность их исторической судьбы и, возможно, миссии: «…два народа, молодые, свежие, цветут надеждою: это Соединенные Американские Штаты и наше отечество. Но отдаленность местная и политическая, а более всего односторонность английской образованности Соединенных Штатов всю надежду Европы переносят на Россию <…> Судьба каждого из государств европейских зависит от совокупности всех других – судьба России зависит от одной России. Но судьба России заключается в ее просвещении: оно есть условие и источник всех благ». Следовательно, Россия сознательно ставится в исключительное положение по отношению к остальным европейским странам: она не просто принимает очередной этап всемирной истории просвещения, но самый сложный, самый ответственный. При этом она не может рассчитывать на помощь остальных народов: во-первых, они уже выполнили свое назначение и свою роль, они сходят с исторической сцены; во-вторых, они так же мало подготовлены к новым задачам, как и русский народ. Но у них нет главного преимущества русского народа: молодости и энергии, готовности к подвигу. [22]
И все же в статье «Девятнадцатый век» Киреевский не обращается к категориям роли и предназначения. Мы уже предположили, что причина – в недостаточности самого знания, в неразработанности вопроса о субъекте мистического процесса познания. Главная заслуга нынешнего периода просвещения – уважение к религии. Первым попытался его добиться «мечтательный мистицизм», боровшийся с вольтерьянством. «Но чего не мог довершить мистицизм, – объясняет Киреевский, – то совершилось успехами просвещения вообще…» Но это и значит, что начало просвещению положил именно «мечтательный мистицизм». Ибо истинное просвещение должно дополняться истинной религией. Между тем, считает Киреевский, далеко не все просвещенные люди понимают, что же такое истинная религия. «…Религия не один обряд и не одно убеждение. Для полного развития не только истинной, но даже ложной религии необходимо единомыслие народа, освященное яркими воспоминаниями, развитое в преданиях односмысленных, сопроникнутое с устройством государственным, олицетворенное в обрядах однозначительных и общенародных, сведенное к одному началу положительному и ощутительное во всех гражданственных и семейственных отношениях. Без этих условий есть убеждения, есть обряды, но собственно религии нет».
Соотношение между высшей философией и истинной религией не совсем еще ясно Киреевскому. К тому же научить истинной религии (если исходить из высказанной точки зрения) невозможно. Каждый должен прийти к ней самостоятельно, почувствовать в себе ее как силу, как жизненное начало. Но сам критик еще не уяснил себе важные моменты истинной религии и истинного просвещения – «просвещения общего мнения», как он называет его. Он не понял еще сам, в чем именно заключается историческая роль России, а в чем – духовное, мессианское предназначение русского народа.
В концепции Киреевского, как уже было сказано, Жизнь и Поэзия выступают как Роль и Предназначение. При этом роль предполагает быструю и осознанную смену взглядов и поведения, переживание иной судьбы. Роль зависит от человека, выбирается самим человеком. Она всегда связана с социумом, с миром, носит социальный характер. В отличие от роли предназначение дано человеку (или народу) изначально, его нельзя выбрать, оставить, изменить. В самом предназначении проявляется мистическая, иррациональная сила. Чаще всего предназначение выполняется бессознательно. Предназначение может отрицать роль, но может и реализовываться через роль. Более того: иногда роль и предназначение способны сами по себе стать архетипами, моделями поведения, мотивами жизни и поступков, источником или преградой для вдохновения, для поэзии.
В таком случае, став архетипами, категории роли и предназначения оказываются связанными с коллективным бессознательным, с потребностями трансформации личности. К. Юнг полагает, что структурное изменение человеческой личности происходит в форме некоей «одержимости». Причем эту «одержимость», по мнению Юнга, можно определить как «идентичность эго – личности с комплексом»[23].
С каким же «комплексом» связано творчество И. Киреевского, его характер и самая его личность? Его семейные отношения были довольно благополучными, в семье он находил понимание и сочувствие всем своим начинаниям. Однако неудачное сватовство к Н.П. Арбеневой в 1829 г., затем неприятности с изданием «Европейца», «Москвитянина», «Московского сборника» неизбежно должны были отразиться на самосознании публициста. Уверенность в собственном призвании, сознание собственных сил неожиданно столкнулись с непониманием внешнего мира, с невозможностью реализовать свои знания, наконец, почти что с запрещением писать.[24] Его увлечение Древней Русью, ее историей и культурой противоречило официальному европеизму и официальной идеологии, казалось смешным и грустным оппонентам-западникам. Сама мысль об ином историческом пути России, об ином будущем, чем представляли государственная наука и государственная литература («штатс-наука» и «штате-литература» – назовет их позднее И. Аксаков), казалась ересью. Не соглашался он и с прогнозами западников, уверенный в самобытности и непредсказуемости русской жизни. За каждой его строчкой – глубокое чувство уважения к простому русскому человеку, к его вере, понимание самых незначительных особенностей его быта, связанных с его характером и его верой. В 1852 г. в статье «О характере просвещения России и его отношении к просвещению Европы» он коснулся общекультурных особенностей истории России и Европы, попытался понять психологию европейца и русского. И на все это он смотрит не с позиций целесообразности, прагматичности, а с точки зрения красоты и цельности натуры. Сравнивая обычаи и быт русских и европейцев, он утверждает, что «самый характер народных обычаев, самый смысл общественных отношений и частных нравов был совсем другой».
22
Киреевский И.В. Критика и эстетика. М., 1979. С.78–87.
23
Юнг К. Душа и миф. Клев, 1997. С. 261.
24
После запрещения 2 тома «Московского сборника» его участникам, в том числе и И. Киреевскому, было запрещено публиковать или даже публично обсуждать свои новые произведения без разрешения Главного управления цензуры в Петербурге. Он был объявлен «неблагонамеренным», и за ним был установлен не секретный, но гласный полицейский надзор.