Страница 13 из 14
Перед нами именно архетип, образ, интересный скорее логикой, чем живописностью или эмоциональностью. Гармония заключалась не в событиях, а в самодостаточности, в соответствии законам природы. И. Киреевский считает жизнь на острове внутренне напряженной и цельной, не в пример раздробленности и суетности европейцев. Причем цельность как раз и есть результат «возвращения человека к его собственным началам».[41] Именно такой, цельной, виделась Киреевскому древняя Русь. Развитие наук и художеств, которого недоставало в древности, не подменяет нравственного совершенствования человека. Он не раз противопоставлял его в своих статьях внутреннему, христианскому. «Но это просвещение не блестящее, но глубокое; не роскошное, не материальное, имеющее целью удобства наружной жизни, но внутреннее, духовное, это устройство общественное, без самовластия и рабства, без благородных и подлых; эти обычаи вековые, без писаных кодексов, исходящие из церкви и крепкие согласием нравов с учением веры…» Каждое слово, каждая характеристика древнерусского просвещения, данная Киреевским в статье «В ответ А. С. Хомякову», применимы к жизни обитателей острова. В концепции Киреевского внутреннее знание раскрывает тайну и смысл мироздания, в то время как внешнее лишь объясняет его, и притом рационалистически. Однако интуиция не противопоставляется науке, а дополняет ее. Иначе и быть не может: ведь «духовным сердцем России», по словам Киреевского, стали монастыри, в которых «хранились все условия будущего самобытного просвещения».[42] Точно так же духовным сердцем острова был монастырь Св. Георгия, собиравший книги, хранивший мудрость и т. п.
Киреевский творит миф. Он нарочито сухо, незаинтересованно, т. е. объективно, излагает необыкновенную историю острова как самую обыкновенную и неудивительную вещь. И тут же подчеркивает, что эта прозаическая повседневность наполнена для жителей острова неким поэтическим смыслом, постоянным ощущением значительности каждого дня их жизни. Прием Киреевского состоит в понимании поэтической отрешенности как материального объекта, как вещи. А. Ф. Лосев так описывает это прием: «…не поэтическую действительность сведем на обыденные факты, а эти последние поймем как поэтическую действительность – мы получаем тогда чудесную действительность, чудо. И это и будет мифом».[43]
Миф интересен Киреевскому тем, что создает ситуацию выбора, позволяет проверить действенность и истинность жизненных начал. Жители острова сделали свой выбор, сотворили свой мир, т. е. иное царство. Архетип золотого века соединился в повести с архетипом иного царства. Но как и в рассуждении о цыганах, Киреевский старается проверить последовательность, цельность убеждений и поступков героев. Золотой век на острове связан еще и с тем, что жители не употребляют деньги. Но выясняется, что деньги они хранят. Отец Александра зарыл на острове сундук с сокровищами, половину которых отдает сыну, когда тот решается отправиться в большой мир. Зачем же он сохранил эти сокровища? Вопрос этот так и не задается в повести… Но ведь так и бывает в мифе. Не все поступки участников мистического действия понятны и объяснимы, не всегда раскрываются мотивы их поиска. Вот и Александра влечет что-то смутное, неясное. «…Древнее и новое было равно близко, сливаясь в одну нераздельную картину мира, в одну недослушанную сказку о царе земли»[44]. Отрекаясь от гармонии единичной, частной, Александр вовсе не отрекается от гармонии вообще. Он хочет служить царю земли и для этого пытается понять его замысел, уловить законы мировой гармонии. И. Киреевский находит интересное определение состояния Александра: «закон предустановленного разногласия души и жизни». Это разногласие он выразил в образе «духовного острова»: «впереди – камень, внутри – рай». В каждой душе можно найти такой остров.
Разногласие необходимо, поскольку без диссонанса гармония не может существовать. Диссонанс – необходимый спутник духовного перелома или испытания. Александр попадает в большой мир. Испытание начинается. Он снова должен выбирать свой путь… Также, как читатель, подвергающий сомнению миф о золотом веке.
Глава III
«Сознание, распавшееся на две стороны»
(Диалог и полифония в критике И. Киреевского)
Диалог рождается в дружеской беседе, в ученом размышлении, предполагающем интерес к собеседнику Диалог нуждается в свободе, в том числе в свободном желании узнать иную точку зрения. Кружок любомудров, в котором участвовал Иван Киреевский, воспитывал такую свободу Читая немецких философов, обсуждая свои собственные сочинения, члены кружка учились сравнивать разные точки зрения, доказывать свою позицию, опровергать оппонентов. Диалог выходит за рамки чисто стилистического, риторического приема и становится принципом организации материала. Свободная игра разума и душевных сил» (В. Котельников), в которой вначале проявлялось творческое начало Киреевского, предрасполагало к диалогу. В начале 1829 г. он едет в Германию, слушает лекции немецких философов и обсуждает их в письмах домой. Такое обсуждение приучало внимательно выслушать собеседника, понять его и только потом формулировать свои вопросы и выводы. Это, опять-таки, приближало к диалогу. Поэтому в первых же критических статьях И. Киреевского автор вступает в диалог и со своими предполагаемыми читателями, и с коллегами-критиками.
Иначе говоря, диалог нужен не для спора, не как формальный стилистический или ораторский прием, а как метод критического анализа и постижения текста. Диалог впервые вводит в публицистику Н.М. Карамзин (разговоры Филалета и Мелодора), в критике к нему прибегают Д.В. Веневитинов, Н.И. Надеждин, несколько позднее – В.Ф. Одоевский, С.Т. Аксаков, С.П. Шевырев, В.Г. Белинский. Диалог Киреевского несет в себе желание разобраться в разных точках зрения, сопоставить их, убедить читателя, а не навязать ему свою теорию. Однако же это было скорее исключением, чем правилом. Ведь литературная критика (как и публицистика в целом) обычно тяготеет к монологизму. Авторское слово и автор-ское мнение обычно не просто преобладают в тексте, становятся единственным приемом, единственным основанием, которое предлагается читателю, чтобы объяснить какое-то произведение. Автор критической статьи откровенно навязывает свое мнение, он возражает, а не спорит. Спор стал бы появлением в тексте «второго голоса». Однако то, что мы называем полемикой, часто оказывается за пределами текста критической статьи. Она реализуется во взаимодействии и противостоянии двух текстов – произведения и его критики. «Внутри» же критической статьи псевдодиалог приводит к развитию чисто риторических оборотов. В таких случаях полемика, даже в блестящих статьях А.С. Пушкина, приобретает форму «статьи-угрозы», «статьи-предостережения» («Торжество дружбы…», «Несколько слов о мизинце г-на Булгарина…» и т. и.). Вместе с тем, в критике и публицистике Пушкина встречается и другой, довольно редкий, по мнению Б.Ф. Егорова, жанр – «литературные параллели».[45] Этот жанр предполагает своеобразный диалог, поскольку автор подробно пересказывает точку зрения оппонентов, дает им «слово», но зачастую только для того, чтобы опровергнуть их, спародировать или создать свою трактовку «чужого» текста. Диалог здесь снова оказывается приемом риторическим, он нужен для большей убедительности и для создания пародийного фона. Характерно, что нередко мы имеем дело со схемой произведение – критика – ответ на критику (антикритика), т. е. возникающий вне текста многосторонний полилог.
Два подхода к поэзии Пушкина рассматривает в своей критической статье и С.П. Шевырев. Он видит «два противоположные направления в поэзии». Для одного из них важна «жизнь человеческая» с ее характерами, происшествиями, поступками. Для другой – происшествия только средство, чтобы «внести в нее цели высокие, или сильные чувства». Задача Шевырева определить, к какой именно группе поэтов относится Пушкин и, соответственно, какие правила применимы к нему. Это также можно рассматривать как один из вариантов диалога. Шевырев признает, что оба подхода к поэзии правомерны, но считает, что к Пушкину применим только один из них[46].
41
Ср.: Кереньи связывает возникновение мифа с поисками истока, с воссозданием изначального идеала, с построением собственного мира. «Воссоздать мир из той точки, вокруг которой и из которой организован сам “основыватель” и в которой он существует благодаря своему началу..-такова великая и важнейшая тема мифологии… С конструированием нового мира в миниатюре – образа микрокосма – мифологическое основывание переходит к действию: оно становится созиданием». (Юнг К. Шесть архетипов. С.21–22).
42
Киреевский И.В. Критика и эстетика. С. 152.
43
Лосев А.Ф. Диалектика мифа. // Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М., 1990. С.570–571.
44
Киреевский И.В. Поли. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. 2. С. 187
45
Егоров Б.Ф. О жанрах литературно-критических статей Пушкина // Болдинские чтения. Вып. 3. Горький, 1978. С. 54.
46
Московский вестник. 1827. № 1. С. 35.