РОССИЯ: СТРАТЕГИЯ СИЛЫ

Здесь могут возразить: к власти пришли не истинные интеллигенты – умные, добрые, отзывчивые (как они сейчас воспринимаются на бытовом уровне), а какая-то их противоположность – злые вурдалаки, истребляющие свой народ (типа Ленина или Сталина), причем не обязательно образованные (как Сталин). Так-то оно так, но вот от настроений дореволюционной интеллигенции они не отказались, и, более того, именно их ценности превозносились как предельные. В чем же заключалась сущность этих ценностей? Сущность их заключалась, в первую очередь, в абсолютизации знаний, и как следствие – в дозволении экспериментировать над людьми. Иными словами, люди представлялись как некая подопытная масса, над которой следует (именно следует) осуществлять насильственные преобразования, дабы осчастливить их. Так и говорилось: прогресс в обществе надо ускорить. Поэтому уже первые интеллигенты-экспериментаторы рассматривали людей как материал, в работе с которым они реализовывали свои амбиции. От этой исходной дозволенности не отказался ни Сталин, ни последующие коммунистические правители. Просто со временем толстовская «сила вещей» привела к тому, что дозволенность переросла во вседозволенность. Кроме того, большевики по своей идеологии ставили себя на место божественного Абсолюта. Следовательно, сам Абсолют, который знаем, но не понимаем, заменялся на то, что знаемо постольку, поскольку понимаемо. Непонимаемое, т.е. то, что не могло быть понятым в принципе, объявлялось несуществующим и внебытийным. Все это – типичный позитивизм и элементарное философское невежество. Но если невежество, в общем-то, мало кого волнует, то практические последствия такой установки были ощущаемы каждым: шанс выжить в годы сталинских репрессий был только у того, кто отказывался от любого далекого, недосягаемого идеала и вверялся коммунистам как в аподиктическую безусловность, которая будто бы логически безупречна и потому до конца ясна. Коммунистическое светлое будущее было логически обосновано, как-бы понимаемо. Конечно, логическая безупречность была лишь видимостью безупречности, а на деле она была настоящим обманом. Однако почти все население жило в ситуации «глюка». Лишь немногие понимали происходящее: или наверху, или в концентрационных лагерях-тюрьмах (да и то не все). Любое сомнение о коммунизме, следовательно, любая живая мысль о строе, которая невозможна без сомнения, объявлялась крамолой и всячески изживалась.

После окончательной победы большевиков, интеллигенция как устремленность к мысли превратилась в свою противоположность, в боязнь смелых идей, сохранив при этом свою существенную черту – позволение себе экспериментировать над людьми. Эксперимент продолжался до 1991 г., после чего советская империя «благополучно» развалилась. Власть от большевиков-узурпаторов перешла к тем бывшим коммунистическим и комсомольским боссам, которые сумели отказаться от прежней системы вранья, но которые не отказались от намерений экспериментировать дальше, причем по западным образцам. Они опять меньше всего думали о людях, но зато беспокоились о том, как наилучшим образом соответствовать существующим шаблонам и схемам. Эти прозападные шаблоны абсолютизировались в меньшей степени, чем коммунистические (все-таки сказалось падение пассионарности общества в XX в.), но сомневаться в их истинности не рекомендовалось, особенно работникам идеологического фронта – журналистам и т.п. Именно так внедрялась и монетарная политика, и политика по развалу индустрии, и вообще – все рекомендации американцев и европейцев как по отношению к внутренним делам, так и по отношению к внешним. Это вылилось в огромные потери. Например, Россия перестала покупать у Кубы сахар-сырец и торговать на международном рынке оружием. Очевидно, на ее место моментально встали североамериканцы, французы, англичане и др. Известна масса других подобных примеров, не будем отвлекаться.

Место прежней коммунистической доктрины, которую в свое время внедрили интеллигенты-большевики, в 1991 г. заняла доктрина других интеллигентов, которая корнями уходит к эсерам. При этом новые управленцы под флагом «правозащитников»-русофобов осуществляли не просто реформы, которые и в самом деле назрели, а выполняли наперед заданные действия, т.е. снова экспериментировали.

Здесь следует пояснить. Когда политик действует, то он, очевидно, исходит из своих представлений о проблеме, из имеющихся в его распоряжении данных об аналогичных случаях в его стране или в других странах в прошлом и настоящем. При этом принципиально, каким способом он действует. Если он обдумывает каждый свой шаг, его последствия, если он в первую очередь думает о людях, и в последнюю – о том, соответствуют ли его шаги тем или иным уже существующим представлениям (которые всегда получены в других условиях и потому никогда полностью не применимы в уникальных случаях) – тогда политик осуществляет творчество. Если же для него наиважнейшим требованием является следование неким стандартам, если он ломает жизнь как она есть и пытается втиснуть ее в кем-то придуманные рамки, и не отказывается от этих рамок, даже если видит их совершенно катастрофический характер, то такой деятель совершает эксперимент.

Коммунисты следовали своей догматике, ельцинисты – своей. И в том и в другом случае народ мучился, потому что и там и там политиками или идеологами действий политиков были интеллигенты. Интеллигенты не в том смысле, что они умные, и не в том, что культурные (ведь ум и принадлежность к культуре можно лишь приветствовать), а в смысле их нацеленности на бездушный эксперимент. С приходом Путина экспериментаторы стали терять инициативу: верхушка коммунистов плавно превратилась в капиталистов, которым нужны одни лишь спокойные преобразования, а ельцинисты закономерно проиграли власти и постепенно утрачивают то энергетическое лидерство и общественную инициативу, которое у них было в 90-е годы XX в. Сейчас уже можно сказать, что Россия, только-только вышедшая из состояния коммунистической химеры, удержалась от сползания в новую химеру с «капиталистическим» окрасом, сущность которой заключалась бы в управлении страной скрытой, нелигитимной силой под общим названием «олигархия» и которая на деле представляла бы собой другой (не коммунистический) вариант правления экспериментаторов. Пассионарный бросок интеллигентов, который начался во второй половине XIX в., завершился, знаменуя тем самым окончание фазы надлома этногенеза российской части Великоросского суперэтноса. Теперь интеллигенты – это не страждущие власти и т.п., а милые люди, вполне добродушные, боязливые и естественно обязательно дипломированные. Они, как водится, ругают власть и мечтают о «светлом будущем». Однако дальше мечтаний у них дело не идет. Пассионарность их остыла. В отличии от других внешне похожих на них людей, которые по окончании ВУЗа устремляются в буйство жизни, эти мечтают лишь поудобнее устроиться и плыть по уже существующему течению. Таких людей по всему миру сотни миллионов. Они называются обывателями, своим существованием стабилизируют общество и поэтому с точки зрения бунтарства идей не опасны.

Другие же выпускники ВУЗов, и не только выпускники, проявляют явную активность, но не по переустройству мира, а по обустраиванию собственной жизни. Они не надеются на везение и не плывут по течению, а сами формируют это течение. Прагматический настрой, отсутствие абсолютизации знаний и отказ от диких экспериментов с людьми выводит их из клана интеллигентов, хотя сейчас это не всегда заметно. В целом, это те, кого сегодня можно назвать пассионарной элитой. Их цель – как правило деньги, хотя при некоторых обстоятельствах сюда может быть включено и некоторое творчество. Этот клан людей, конечно, неидеален, но раз именно он является пассионарным лидером, то это следует принимать как данность, из которой, возможно, со временем выкристаллизуется мировоззрение вписанности общества в биосферный ритм природы. Это мировоззрение, конечно, представляет собой ту предельность, к которой должно быть устремлено вся сущность человеческой цивилизации, но к нему нельзя придти с помощью тех или иных теорий, так сказать осмысленно. Такое мировоззрение, следовало бы сказать шире – мироощущение, должно зародиться естественным путем, в результате соответствующей самоорганизации общества, а не вследствие целеноправленных, будто бы логически обусловленных, действий.