Страница 16 из 52
Нечаев строго-настрого запретил ей сообщать кому бы то ни было, даже собственной жене, о его болезни.
Но в марте нынешнего года Нечаев, никому ничего не объясняя, освободился от своей слишком уж заботливой секретарши, перевел ее в систему заводского ОРСа, а на место Веры взял Наташу Миронову. Новая секретарша при первом же головокружении у Нечаева подняла на ноги весь райком партии, партком завода и весь заводской медпункт.
– Не смей! – приподнялся он было с дивана, когда Наташа у него в кабинете кинулась к телефону. – Холодное полотенце лучше на голову дай… Обратно в столовую прогоню!
– Это дело ваше! – резко проговорила Наташа. – Я не сама к вам в секретари напросилась…
Нечаев тогда потерял сознание, а когда очнулся, в кабинете находились Кружилин, Савчук, несколько врачей.
Это был первый случай, когда он потерял сознание. А затем приступы следовали один за другим; иногда его схватывало прямо где-нибудь в цехе, прибегали из заводского медпункта врач с санитарами, уносили оттуда на носилках замертво.
– Надо капитально подлечиться, Федор Федорович, – заявил в конце концов Кружилин, видя, что дело может кончиться плохо.
– Да? А завод?
– Что ж завод?.. Дело идет о вашей жизни или смерти.
– Нет, я здоров. Это – так…
Кружилин посоветовался по телефону с Субботиным, тот немедленно отреагировал на тревожные слова секретаря райкома, прислал из Новосибирска старичка профессора, известное на всю страну светило медицинской науки, в клинике которого Нечаев лежал после пожара.
– Денег девать некуда вам с Субботиным, так хоть на путешествие этого профессора истратить, – дернул только Нечаев своей куцей бородкой. – Он и без того знает, что я здоров.
Приезжий профессор несколько дней возился с Нечаевым, на прощанье выпил у него дома несколько чашек чая и вместе с ним же пришел в райком партии.
– Федор Федорович абсолютно здоров, – огорошил он Кружилина.
– Вот, – торжествующе сказал Нечаев.
– Но процентов, знаете… ну, тридцать не тридцать, а процентов двадцать кожи и мяса на костях у него сгорело. И сейчас организм просто не справляется, знаете ли… чихает, как мотор, когда кончается бензин.
– Вот, – опять произнес Нечаев, но теперь уныло, с обреченной усмешкой.
– Что вот? – сердито вскрикнул старичок профессор. – Удивительно не то, что сейчас не справляется, – удивительно, как вы, любезнейший Федор Федорович, вообще обманули смерть.
– С вашей помощью, дорогой профессор, – буркнул Нечаев.
– С моей? Нет-с и нет-с. И сейчас я, собственно, приехал еще раз на вас взглянуть из любопытства. Я не знаю, не могу понять: почему, откуда и какие у вас жизненные силы? А уж поверьте, в медицине, в человеческом организме я немного разбираюсь.
– Что же вы посоветуете, профессор? – спросил Кружилин.
Старичок, худенький, седенький, снял очки, подслеповато сощурился, глядя поочередно то на Кружилина, то на Нечаева, протер носовым платком глаза и снова надел.
– Видите ли, молодые люди… Я советую ему работать, как работал. Федора Федоровича я предупредил – конец может наступить в любой день, в любую минуту… Но если оставить привычный ритм жизни, все эти заботы – кто знает, не наступит ли она еще раньше?! Да, кто знает… Жизнь суть движение, постоянная работа мышц, мозга, определенное состояние психики. Если еще популярнее вам сказать, всякий механизм в бездействии быстро ржавеет… Пейте, Федор Федорович, мою микстуру, я туда ввел некоторые новые компоненты…
Но микстура старичка профессора помогала все меньше. Нечаев сваливался с ног все чаще, синел, хрипел и надолго терял сознание. Придет ли он в себя после очередного приступа, никто сказать не мог. Никто, естественно, не мог знать, какой приступ будет последним, но все видели и понимали, что Федор Федорович Нечаев умирает.
Сегодня приступ случился во время его выступления на бюро райкома партии. Обсуждался – в который уже раз! – вопрос о жилье для рабочих завода. Два года идет война, и два года этот проклятый вопрос не сходит с повестки дня. Вокруг завода, там, где раньше была степь и гулял на свободе ветер, вырос целый бревенчатый город, на главной улице возвышалось десятка полтора, небольших, правда, двухэтажных кирпичных зданий. Но около тысячи человек все еще жили в землянках. Правда, это были не те люди, что прибыли в Шантару осенью 1941 года. Завод расширялся, постоянно осваивал новые виды оборонной продукции. Сначала выпускал одни артиллерийские снаряды малых калибров, но постепенно переходил на более крупные. Завод находился по-прежнему в ведении Народного комиссариата боеприпасов, но год назад, вскоре после пожара на заводе, появилась в Шантаре группа работников Народного комиссариата минометного вооружения с соответствующими полномочиями и распоряжениями Москвы организовать на заводе производство минометов и мин. Кружилин, привыкший уже к невозможному, нисколько не удивился, только поинтересовался, будут ли еще прибывать рабочие.
– А как же, – ответили ему. – И специалисты, и рабочие, и кое-какое оборудование. Как с жильем?
– Нормально, – сказал Кружилин ровно и спокойно, ибо что-то другое говорить было бесполезно, возражать, жечь нервы бессмысленно, как бессмысленно осенью протестовать против наступления зимы. Зима все равно наступит, небо не закроешь, и в положенный срок сверху повалит снег. В определенное время приедут и новые сотни, а то и тысячи рабочих, и надо их как-то принимать, устраивать. И они приезжали, их принимали, устраивали, завод давно выпускает и минометы, и мины к ним. Как все это получалось, Кружилин Поликарп Матвеевич не знал, не понимал. И очень даже удивился, когда нынешней весной «за успешное выполнение специального задания правительства по разработке и изготовлению новых образцов боеприпасов» был в числе других награжден орденом Ленина. Так было сказано в указе – значит как-то это получалось, выходит…
Нечаев дышал тяжело, жиденькие волосы на голове тоже смокли, висели сосульками.
Савчук, пристроившись у изголовья, беспрерывно и молча вытирал большой выпуклый лоб Нечаева носовым платком.
– Спасибо, Игнат Трофимович… Спасибо, – говорил директор завода Савчуку, человеку немногословному и в общем суровому, но сейчас в его темных глазах были боль и нежность.
Кружилин глянул на парторга и тотчас отвернулся, подумав, что если в глазах Савчука проступит влага, то это будто вроде и удивительно, а ведь, собственно, удивляться нечему, как бы у него у самого не блеснули слезы. Черт, подумал еще Кружилин, как мы мало знаем друг о друге, – что вот он, Кружилин, знает о Савчуке? И как мало в этой беспросветной жизни проявляем заботы друг о друге. Только недавно он, Кружилин, узнал, что сам-то Игнат Трофимович с женой и двумя детьми-школьниками до сих пор живет в землянке.
– Ка-ак?! – удивился Кружилин, в самом деле искренне не понимая, как же так получилось: ведь ему, помнится, выделялась где-то даже двухкомнатная квартира.
– А что? – Савчук спокойно поглядел на секретаря райкома.
– Тебе ж выделяли жилье!
– Я отдал квартиру одному старичку, мастеру механического цеха. Это гениальный старик… У него дочка туберкулезная.
– Это… это непорядок! – вымолвил Кружилин зло, с раздражением. – Нашелся филантроп! Старичка бы тоже не обидели.
– Какой там непорядок? – так же просто и мягко произнес Савчук. – Сейчас непорядок, может, и есть самый высший порядок… Из землянок я уйду последним.
– Это уже, извини, глупо.
– Может быть, – холодно сказал Савчук и отвернулся, давая понять, что разговор никчемный и продолжать он его не намерен.
Кружилин где-то в душе долго был обижен, что Савчук тогда, осенью сорок первого, жестоко отхлестал его на первом суматошном, непродуманном совещании в райкоме партии по вопросу сроков пуска завода. Он пригласил людей посоветоваться, что же делать, отправлять ли в обком партии нереальный, как он считал, график восстановления только что прибывшего завода, а Савчук высмеял при всех его беспомощность и потребовал объяснить, когда будут стройматериалы, жилье, когда дети рабочих завода пойдут в школы. Не скоро понял Поликарп Матвеевич жесткую правоту этого человека, правоту, вызванную обстоятельствами. И когда ЦК утвердил его парторгом завода, воспринял это без энтузиазма, скорее из чувства дисциплинированности. Потом увидел и понял, что малоразговорчивый, внешне неторопливый этот человек обладает ясным умом, непреклонной волей, он всегда знает, чего хочет. Не одобрял он только этой его сверхскромности. Но тот короткий разговор о квартире как-то вдруг приоткрыл душу Савчука больше, чем все эти долгие и кошмарные месяцы. А теперь вот выражение глаз, носовой платок в жилистой, худой руке, которым он молча и беспрестанно вытирает пот со лба и щек Нечаева, сказали до конца о том, что этот украинец из той же породы, что и покойный Антон Силантьевич Савельев, что и Нечаев, и Хохлов. Только у каждого из них своя суть и свой характер.