Довмонт. Неистовый князь

– Ежеринис, Ежеринис, славный бог озер, Ежеринис, Ежеренис, дев нагих не тронь…

– Ух, какие мы песенки знаем! – шутливо ущипнув жену за бок, рассмеялся князь. – Что, прямо так, в одежде спать и будешь?

Бируте томно облизала губы:

– А я спать и не собираюсь сейчас! И тебе не дам. Ну-ка, помоги мне раздеться.

Игоря не надо было упрашивать дважды. Аккуратно развязав шнурочки, он снял с захмелевшей женушки платье, оставив ее в одной лишь нижней сорочке из тонкого льна. Которую тоже стянул, но чуть позже, предварительно поцеловав Бируте в губы…

Супруги целовались страстно, но не очень долго, сразу же перейдя к действиям, в результате которых оба оказались на ложе… и ложе заскрипело так, что, верно, было слышно по всей округе!

– Ах, славно как, славно, – погладив мужа по груди, прошептала княгиня. – Знаешь, ты стал каким-то другим, Даумантас. Да-да, другим, я чувствую. Ты так меня… я даже не знала, что так можно… Откуда научился, а?

– В книжках умных прочел!

– Ты же читать не умеешь!

– Умею уже. Научился.

– Врешь! – весело сверкнув глазами, Бируте резво соскочила с ложа и кинулась к резному сундуку. – Где-то тут у меня была книжица. Сейчас посмотрим, какой ты грамотей! Если не сумеешь прочитать – выполнишь любое мое желание.

– Я и так любое твое желание выполню.

– Чес-слово?

Игорь вздрогнул! Это выражение – «чес-слово» – это же было Оленькино выражение, любимая присказка или присловье.

– Что ты там молвила, милая?

– Говорю – слово княжье даешь?

– Ну да – слово. А все же, как ты сказала-то?

– Да не помню уже. Отстань! Где же эта книжица-то?

Тонкий стан, изящная спинка, попка округлая, упругая, плотная и… такая знакомая родинка слева от копчика! Склонившаяся над сундуком княжна выглядела так аппетитно, что молодой человек не выдержал, спрыгнул с ложа…

– Нет, нет… как стояла, так и стой, ладно?

Погладив жене спину и плечи, Игорь сжал ладонями ее тонкую талию, нагнулся, чувствуя нежную теплоту кожи. Вытянув руку, погладил грудь, зажал пальцами сосочки, затем опустился на колени, поцеловал ямочки на спине. И вот уже ладонь его скользнула к зовущей шелковистости лона… скользнула и задержалась, вызывая томные стоны и дрожь. Дрожа от нетерпения, Бируте истекала неистовым соком любви… Князь выпрямился, обхватив ладонями тонкий стан любимой…

И снова стоны, и жар, и биение сердце в унисон, и наслаждение, острое, высшее наслаждение, томительно-сладкое ощущение того, что только может быть между мужчиной и женщиной. Между возлюбленными, сгорающими от своей любви.

Кто-то постучал в дверь. Бируте как раз пришла в себя… правда, не до конца. Так, нагая, и подошла, отворила…

– Ой…

– Ты что хотел-то, Гинтарс? Ах! Подожди-ка…

Накинув рубашку, княгинюшка впустила слугу.

– Беда, князь! – с порога доложил подросток. – Дозорные заметили чужие костры в Черном лесу.

– Обожди.

Князь быстро оделся, опоясался мечом и вышел, княгине же осталась в опочивальне. Все правильно, не женское это дело – война.

– Где именно костры? Кто у костров? Кто видел? – входя в горницу, Довмонт окинул собравшихся бояр тяжелым пристальным взглядом.

– Дозорный из моей стражи ждет на крыльце, князь, – поднявшись с лавки, доложил молодой белокурый воин в кольчуге и коричневом плаще с желтым подбоем. Альгирдас, верный друг детства.

– Позови, – кунигас уселся в резное кресло.

Альгирдас выглянул в распахнутое окно и крикнул.

Дозорный оказался молодым парнем из ополченцев, несших караульную службу по очереди. Белобрысый, по-крестьянски основательный, неторопливый, с круглым румяным лицом и задорно вздернутым носом, он говорил медленно, но вполне толково. Звали парня Мешко, что значило – медведь. Действительно, чем-то на медведя похож. Такой же косолапый увалень.

– Мы это, сидели, где пастухи, ну… У Черного леса, в двух десятков шагов от реки. Моя очередь была караулить. Сижу. Слышу – заяц пробежал. Потом – еще один. С чего бы зайцам ночью бегать? Знать, спугнул кто. Я и – посмотреть, ну. Знаю, как в ямках костры жгут. Это… огонь-то по стволам да вершинам отблесками не скачет, но привычному глазу разглядеть можно, ну. Тут такие же костры разложили, видать, через брод шли да вымокли все, сушились. Видать, торопятся, дня ждать некогда. Да и не посушишься там особо на солнышке – пуща, деревья вокруг. Разве что на бережку, у реки, но там на всю округу видно.

– Значит, таились и спешили, – задумчиво покивал князь. – Сколько их, кто – разглядел?

– Это… Копья, кольчуги блестели, а больше не разглядел. Близко не подбирался, ну. Заметили бы.

– Значит, не посчитал.

– Костров-то горело с дюжину, ну. Может, я еще не все заметил, – Мешко шмыгнул носом. – У каждого костерка, считай, человека четыре, а то и пять.

– Будем считать – около сотни. И кто б это мог быть?

– Думаю, это Наримонт, княже, – погладив вислые усы, сурово промолвил Сирвид-воевода. – Явился с дружиною отомстить за городище.

– Быстро.

– А что ему выжидать-то?

– Сотня человек вряд ли возьмет замок, – Довмонт покачал головой и тут же продолжил глуховатым, себе под нос, голосом. Словно бы размышлял вслух. – Да замок им и не нужен. Нужно – ясно что. Деревни пожечь, посевы, похватать людишек. Рискуем остаться без урожая. И без крестьян.

– Ну, крестьяне-то в замке укроются, – протянул Альгирдас. – И стада можно за частоколом спрятать. Если поспешить.

Князь скривился:

– Стада-то можно, и то не все, лишь часть малую. А рожь, овес, пшеница? Борти лесные? Лен тоже жалко, если сожгут. М-м-м… как же они быстро-то. Ты ж, дядюшка Сирвидас, говорил, что раньше осени ждать супостатов нечего.

– Так и не должны были бы утенцы раньше осени напасть. Все войско их вместе с князем – у Миндовга. А Миндовг их на север, против крестоносцев послал.

– Так у Миндовга с рыцарями вроде бы мир? – округлил глаза темноволосый Любарт-Любартас.

– Мир-то мир, но такой, что сильно войной пахнет, – сказав, воевода многозначительно посмотрел на Довмонта. – Что делать собираешься, князь?

– Собираюсь не дожидаться супостатов в замке, – деловито отозвался кунигас. – Давайте-ка прикинем, каким путями они сюда пойдут?

Нальшанский брод, что у Черного леса, издавна пользовался самой нехорошей славой. Вроде и не глубоко – по пояс, – а течение сильное, да еще камни. Бывало, по весне-то, не только людей, но и коров утаскивало, и даже пустые телеги! Окрестные крестьяне всерьез поговаривали, будто бы невдалеке от брода, в омуте под старой раскидистой ивой, с давних пор поселился сам Упинис, речной дух. Некоторые даже видели, как по ночам Упинис вылезает из омута и ходит, ходит кругами. Ходит и этак страшно кричит.

Если посмотреть издали, то речной дух покажется похожим на обычного человека, только кривоногого, с длиннющими кривыми руками и с горбом на спине. Ежели же какой смельчак подойдет-подберется поближе, то заметит, что никакой это не горб, а плавник, как у рыбы. Позади же тащится по земле такой же, как у рыбы, хвост. У Упиниса и глаза – рыбьи. Светлые, вроде бы и не живые. На кого такой взгляд попадет, тот сразу весь разум теряет, идет на реку да бросается в омут с головой.

Боялись местные жители Упиниса не на шутку, приносили жертвы – щук, уток, чаще же всего – цветы. Речной дух васильки любил, колокольчики, желтые купавницы, лилии. Вот и плели девы венки, бросали в воду – прими, Упинис, не гневайся, да почаще будь милостив.

Со стороны Черного леса к броду вела неширокая дорога, поросшая по краям густым кустарником, а кое-где обложенная по обочинам камнями. Вот на этой-то дороге и показался отряд всадников и пеших, да еще возы, телеги, рогожками крытые. Большой отряд, около сотни окольчуженных воинов с мечами, копьями, со щитами. Ехали-шли не быстро, но и не медленно, лишь задержались немного у брода. Ехавший впереди всадник на вороном коне остановился, глянул на коричневатую воду, задумался. После недавних дождей брод вполне мог оказаться непроходимым.