Розы в кредит

– Идем, родная! Шампанское, наверно, уже холодное, а постель теплая…

Мартина была пьяна от счастья, она стала смеяться, как безумная, увидев, что по приготовленному для них столику, очень аккуратно накрытому, украшенному цветами, прогуливалась сорока! Простая черная сорока, которая совала свой клюв повсюду, а когда официант стал ее гнать, она начала противно кричать и вцепилась в скатерть, пытаясь стащить ее. Не так-то легко от нее отвязаться! Подошел хозяин, заговорщически улыбаясь.

– Надоедливая птица, – сказал он, – но она развлекает посетителей. И нас тоже! Мы к ней привязались. Все же за ней нужен глаз да глаз. Только что она выпила аперитив на том столике. И она хватает все, что блестит, будьте настороже, мадам!

Даниель смотрел на смеющуюся Мартину и находил, что сорока – волшебная птица. Им не хотелось есть, хотя они и за завтраком ничего не ели, зато им хотелось пить, и ноздри Мартины трепетали от щекотавшего их шампанского.

– Ах, боже ты мой, – твердила она, – ах!… Черная сорока-воровка… Когда я была еще Мартиной-пропадавшей-в-лесах, моя мать Мари звала меня черной сорокой-воровкой, потому что я таскала все гладкое и блестящее!… Шарики братьев… Мне так нравилось перебирать их в кармане фартука… А мать кричала: «Сорока-воровка!» И все младшие братья повторяли: «Сорока». Даже в свадебную ночь мне сажают сороку на стол, прямо в шампанское. Вот – сила!

– Сила – не то слово, Мартинетта, – Даниель наливал вино в бокалы, – сороку не посадили, она сама прилетела. Она колдунья, вроде тебя. Дай мне твои ручки, Мартина.

– Она – ведьма, – Мартина положила руки на ладони Даниеля, и тот сжал их, – для сороки нет запретных слов, что хочет, то и кричит… Сорока разозлилась! Сейчас я ухвачу скатерть зубами да как дерну!…

– А я тебя не выпущу…

Даниель крепко держал руки Мартины, глаза их встретились, и они забыли о том, что поднялось было в них, как закипающее молоко.

За другими столиками рассказывали другие сказки. Парочки приехали сюда в комфортабельных машинах, которые ждали их в глубине обширного гаража, блистая в полутьме безупречной полировкой; у мужчин было чем заплатить за машины, за женщин, за заливных цыплят и за восхитительное выдержанное вино. Здесь все было красиво, приятно… женщины хороши собой… мужчины, во всяком случае, хорошо побриты… Одна лишь сорока в плохом настроении. Мартина и Даниель встали из-за стола.

Крошечная комнатка вся обита материей в цветочках, светлая, мягкая, как яйцо всмятку… Окно выходит прямо в небо, в ночные ароматы.

Утром они обнаружили перед домом газон, а за ним до самого горизонта шли зеленые поля, луга и никаких строений. Когда подали вкусный завтрак: кофе в тоненьких чашечках, запечатанные горшочки с вареньем, хрустящие булочки, гренки… и розы на подносе – знак внимания администрации, – Мартину снова охватило острое ощущение счастья. Она прижала розы к ночной рубашке – не из нейлона, а из чистого шелка: для свадебной ночи Мартина выбрала шелк и кружева.

– Господи, до чего же ты хороша! – сказал Даниель, пораженный так, как, проснувшись рано утром, поражаешься красоте сада, где птицы и роса и ничей взгляд еще не коснулся этих цветов, этих солнечных бликов. – Господи, до чего же ты хороша, – повторил Даниель и взглянул в узкое зеркало.

Он разглядывал себя в этом зеркале и говорил самому себе: «Ты плохо кончишь, Даниель». Даниель в пижамных штанах, голый до пояса, молодой, сильный, но, несмотря на двадцать четыре года, уже с морщинками на лбу, смотрел прямо в глаза Даниелю в зеркале, в глаза, какие бывают только у людей, внимательно и терпеливо наблюдающих за ростом растений, в глаза, которые видят небо и землю – источник жизни и великолепия; оба Даниеля покачали головами, и настоящий Даниель обернулся к Мартине:

– Держи! – он бросил ей шарф. – Прикрой грудь, сейчас официант придет за посудой.

Теперь молодожены ехали прямо на ферму Донелей, чтобы провести там медовый месяц: они не могли себе позволить новых расходов.

Ехали по широкой холмистой долине. И уже издалека увидели серое пятнышко, которое и было старой фермой Донелей. Когда спускались вниз, ферма исчезала из виду, но снова появлялась на подъемах. Даниель немного волновался: он вез Мартину в мир своего детства, в интимный мир воспоминаний, куда так трудно ввести кого-нибудь, который так трудно разделить с кем-нибудь. Они приближались: ферма, одиноко стоявшая на ковре с геометрическим рисунком коричневым, зеленым, бежевым и желтым, – росла у них на глазах.

Сплошные стены… Из серого камня, прямоугольная крепость с тремя башенками – двумя круглыми и одной квадратной. Стена, выходящая на дорогу, была очень высока, она незаметно переходила в дом с рядом окон и глухими деревянными воротами, такими высокими, что они достигали второго этажа. Около ворот была полированная дверь, очевидно новая, с двумя ступеньками и медной табличкой: «Садоводство Донеля». Они приехали.

– Не пугайся, Мартинетта, – говорил Даниель в сотый раз, – ты ведь не любишь беспорядка… сейчас увидишь!

Ворота открылись под яростный лай целой своры собак. Молодой белокурый работник, голый до пояса, снял соломенную шляпу, сверкнув в улыбке ослепительными по контрасту с загорелым лицом зубами. Он закрыл за ними ворота и скрылся в доме. Даниель устанавливал машину под навесом у стены, рядом с отцовским ситроеном и грузовичком. Собаки лаяли и прыгали.

Мощеный двор был похож на деревенскую площадь после ярмарки: солома, обрывки веревок, старые газеты, брезенты, плетушки-корзины, тачки. И грязь под ногами. Наверно, здесь недавно прошел дождь. Около старого колодца в большой луже барахтались утки. Куры в сопровождении цыплят искали себе пропитания между камнями, там, где пробивалась трава. А кошки… они развалились на солнышке… и на срубе колодца, и на крышах низких пристроек, и на ступеньках перед дверями. Со стороны ворот, там, где находился двухэтажный жилой дом, ствол старой глицинии спиралью вился по стене и оттуда распростирался над всем царившим во дворе беспорядком, небрежно свешивая свои огромные зеленые рукава. Напротив ворот, проделанных в стене дома, были другие ворота, распахнутые в необъятные дали…

Мсье Донель-отец был рад приезду детей. Доминика пожала руку Мартине и, быстро сказав с едва мелькнувшей улыбкой «Добро пожаловать», подтолкнула вперед маленькую Софи с распущенными черными волосами, державшую огромный букет роз. Все это происходило в столовой, затемненной ветвями глицинии. Здесь, наверно, было очень сыро – обои с рельефным рисунком, белым по белому, свисали клочьями. В комнате стоял резной буфет и обитые тисненой кожей стулья с высокими спинками и медными гвоздиками. На стенах – семейные фотографии, барометр и пейзаж, изображающий деревню с настоящими маленькими часами на деревенской колокольне.

– Ты любишь гузку, дочка? Если любишь, дай тарелку, новобрачной ни в чем нет отказу!

Мсье Донель мастерски разрезал курицу, вернее несколько куриц. За столом сидело много народу: кроме мсье Донеля, Доминики с детьми, Мартины и Даниеля, были три двоюродных брата, известных Мартине еще по деревне. Мартина не любила гузку, и ей уже не хотелось есть после домашнего паштета, домашней колбасы, ветчины, дыни… Красное вино получали непосредственно от одного друга, любителя роз, и это вино не было разбавлено. Пирог примирил Мартину с ворчливой старухой, которая готовила и прислуживала за столом. Ее звали «собачьей мамашей» – чего-чего, а собак тут хватало!… В данный момент они лежали вокруг стола смирно, не попрошайничая, подчиняясь мановению руки или взгляду – чистокровные немецкие овчарки, а также и дворняги. Время от времени им бросали кусочки мяса или хлеба, пропитанного соусом, но и тогда они не грызлись.

Мсье Донель был в том же костюме, что и на свадьбе – темном и мешковатом; три двоюродных брата – тоже в пиджаках и жилетах, которые в жару казались особенно плотными. Доминика в платье из белого полотна, с голыми загорелыми руками выглядела куда привлекательней, чем на свадьбе, а ее дочке Софи опять распустили по спине длинные черные волосы, от которых ей было страшно жарко, они прилипали ко лбу, лезли в глаза. Она ничего не ела и глядела на Мартину. Мальчику было жарко, и он тоже глядел на Мартину. И три двоюродных брата ее разглядывали, и все больше молчали. Бернар, тот, кому по душе пришлись немцы, казался теперь здоровяком, а ведь после их ухода он так зачах, что смотреть было противно. «Ну и галстук, – думала про себя Мартина, – курам на смех! Наверно, он достался ему в наследство от фрицев! До чего ж его разнесло – если бы не знать, что это Бернар, можно бы принять его за Геббельса, отъевшегося в деревне!» Двое других– Пьеро и Жанно – симпатичные и круглоголовые, были похожи на Даниеля. Но что за пиджаки на них – картоном они подбиты, что ли? Умора!… Как хорош ее Даниель в белой рубашке с открытым воротом! Говорили больше о тех временах, когда все эти рослые парни и Доминика были детьми. Помните, как Даниель наелся вишен из настойки! С тех пор прошло уже лет двадцать, а ключ до сих пор прячут в скульптурном украшении буфета. Ликеры и настойки по-прежнему хранятся в буфете, там они всегда под рукой у мсье Донеля, на тот случай, если он захочет угостить клиента. Его контора рядом со столовой, дверь в нее-с этой стороны… А что было, когда Доминика чуть не упала в колодец! Мальчики подхватили ее на лету и вчетвером с трудом удерживали над бездонным колодцем, пока не подоспели работники. А когда Даниель в первый раз привил розу! Вот смеху-то было! Уж он, можно сказать, привил ее по-своему. После каждой новой истории девочка поворачивалась к матери и что-то шептала ей на ухо, а Доминика отвечала: «Да, года четыре, наверно… шесть лет… двенадцать лет…»