Чапаев-Чапаев

Без калош и очков Дядя, не выдержав томления и, движимый законами психологии, почти сразу не усидел дома и, не окончив ужина, решил вновь наведаться на недавний театр своих действий, где помимо того происходила киносъемка. Сумерки хоть и сгустились, но видимость оставалась прозрачной, что указывало на вероятность в этом климате «белых ночей».

На площадке Дядя застал полное разорение, в центре которого находился молоденький милиционер, меряющий что-то рулеткой. Тут же стояла, как вкопанная, лошадь без привязи, путались в проводах пьяные осветители. По краям места действия расположилась на боках, спинах и животах остальная киногруппа, вернувшаяся из бегов и ждущая теперь неизвестно чего.

Иногда вспыхивали обсуждения событий, в виде споров, в которых каждый описывал помногу раз свои впечатления и, главное, свою роль и поведение в момент происшествия, чтоб все запомнили, на случай, если событие окажется на поверку важным или историческим.

Режиссер сидел на тележке, стиснув бедовую голову в ладонях и мерно раскачивался из стороны в сторону, как индийский слон. Рядом хлопотала девушка-ассистент, называемая «хлопушкой», не заставшая событий, поскольку посылалась за кузнецом. Теперь она с ужасом про все узнала и пыталась расспросить подробности, трогая и постановщика за голову и заглядывая ему в лицо бледно-серыми глазами, как будто и он мог быть ранен. Но тот отделывался лишь краткими, неопределенными восклицаниями, да не без удовольствия отмахивался.

У всех были расстегнуты ворота рубах или задраны майки в подтверждение необычной, неведомо откуда пришедшей и не желающей уходить жары. Даже вечер и сиреневые сумерки не принесли прохлады. Вода вся вышла. Очень хотелось на реку или напиться пива, но постановщик, действуя всем на нервы, на вопросы не отвечал и по домам никого не отпускал.

Дядя поблындал по площадке, повертел в разные стороны криво остриженной башкой, и, стащив, почти машинально, у зазевавшегося опера дорогостоящий объектив, принялся, что называется, играть отходную, загребая при этом своей коротковатой конечностью, кривизна которой усугублялась горбом от затиснутого в штаны денежного мешка.

19

Сидящая в этот время поодаль, но в пределах видимости Матрена Спиридонова сразу заметила преступную личность, нахально явившуюся во второй раз, и цепко вперила в нее свой пронзительный взор.

Но и субъект этот сразу заметил старуху и, прежде чем спрятать лицо за опущенные фиолетовые стекла очков, пронзил ее издалека бледным, леденящим кровь взглядом.

Матрена знавала такие взгляды, приходилось встречаться. В каждую такую встречу она едва уносила ноги, но после всегда корила себя за бабью робость. Будь Матрена менее впечатлительна, она б кликнула народ для задержки явного негодяя, но язык ее присох к небу и горло замкнуло, нельзя стало кричать. И даже будто сказал кто-то на ухо:

— Молчи!

И Матрена послушалась, смолчала. Она даже прижала себе темя рукой, от опаски, что вырвется в слабом месте. Зато глаза вдовы стали разгораться все сильнее от досады на себя саму и так разгорелись, что, кажется, объявились и повернули несколько в сторону тени от худосочных деревьев.

Исторгавшиеся из глаз старухи лучи, подобно клинкам, скрестились с бледными лучами Дядиных глаз, лязгнув будто железом. Она рванулась было со своего ящика в догонную экспедицию за подозрительной фигурой, хотя бы до ближайшего угла, но сообразив свои годы и некрепкое здоровье, повернула на попятный и присела опять на постеленную газету.

Дядя же, не почуяв погони, добрался опять до своего жилища, подле загородного дома Раисы Шторм, запер дверь на замок и, присев к столу, долго рассматривал украденный объектив, глядел в него с обоих сторон шевелящимся глазом, ковырял ногтем цыфирки и резьбу у основания. Затем он стал забавлять себя вываленными из мешка деньгами, катать их, строить столбы, рушить, слушать чрезвычайно внимательно звон монет, изображавших одной стороной Дмитрия Менделеева, которому он говорил «Бу-бу, Гы-гы, Му-у-у» и прочее, на что ученый терпеливо помалкивал и хмурил металлический лоб.

20

— Я не понимаю! Я не знаю! Я даже в толк не могу взять! Почему меня? За что?! Что это за мерзость? Как же можно так жестоко, несправедливо! Я ведь артист!..

— О ком это вы? — попытался уточнить молоденький милиционер, наклоняя щеку к своему блокноту, расположенному на тумбочке возле больничной койки, на которую был заботливо уложен пострадавший артист кино, — Кого вы подозреваете конкретно? Может, припомните чего-нибудь подозрительное? Ну постарайтесь, я прошу вас.

Лицо артиста Семена Семеновича Ворона, известное по огромному числу популярных фильмов и ставшее от того почти историческим, омывалось потоками слез, кривило тонкие губы, перемежая мольбы о помощи изверженьями ругательств. Сила его артистического таланта была такова, что милиционеру начало казаться, что и он участник какого-то фильма с трагическими событиями, что и он — артист. Юноша потряс головой, прогоняя наваждение, подобрал под себя опасливо ноги и продолжил дело.

Звали милиционера Павел Перец. На месте событий он оказался случайно (вызванный наряд так и не явился), но из книжек и небольшого опыта знал, что важно всегда действовать быстро и снимать все показания как можно скорей. Вот он и начал следствие немедленно, чтоб помочь незадачливым коллегам, не спешащим пресекать и наказывать злодеяние.

Павел охотно поил артиста водой, предлагал курить, да табаку не нашлось, утешал словами и раз, набравшись храбрости, погладил известности голову. Сержанту было не по себе. Кроме мешавшего трепета перед талантом, его поражало резкое отличие экранного Ворона, на которого он всегда стремился походить, так что не раз, бывало, выпячивал понапрасну челюсть перед зеркалом и щурил особо глаз, от лежащего перед ним жалкого гражданина.

Иногда, впрочем, тот вспыхивал гневом и тогда глаза его сверкали как молнии, но это на секундочку только, а затем артист вновь принимал вид уныния.

Глазки милиционера, аплодируя рыжими ресницами, то и дело разбегались в разные стороны, от неумения отнести этот эффект перевоплощения к одаренности артиста или ранению резиновой пулей. Нельзя было исключить и коварства, возможно, перенятого тем у отрицательных персонажей. Добавлялись и другие вопросы, теснились в юной голове, перегружая сообразительные способности молодого милицейского сотрудника.

Одно важное обстоятельство, о котором речь впереди, сильно мешало Павлу взять нужный тон. Обстоятельство это даже связывало непосредственно и весьма сильно сержанта с артистом, но речь об этом заводить еще рано, лучше притормозить пока разгон авторского пера для читательской же пользы. Всему свое время.

И сам Ворон не давал Перцу собраться, сбивая его своей расхожей физиономией и выкриками:

— Я не могу знать! О Боже! Не ведаю! Ах если б я только знал! — метался он по подушке, пытаясь заламывать руки, — Нет, это тайна. Мрачная тайна! Можно лишь предполагать и то… Нет, нельзя этого предположить!

— Чего этого? — вкрадчиво ввернул Перец, настороженно вслушивавшийся в беспорядочные выкрики.

— Ничего, — спохватился Ворон, — ничего не могу знать. Это я так… Я не помню. Я отрицаю это! Не причем я! Дайте мне выйти! — привскочил он с койки в сторону двери и руки туда же протянул.

— Нет, не дам! — с неожиданной для себя твердостью объявил сержант, — Что именно «можно лишь предположить», вы сказали? Какая тайна? Быстренько отвечайте! Что вы там отрицаете?

Перец, доселе успокаивающе гладивший локоть артисту, теперь стиснул его и не отпускал. Он, наконец, вполне овладел собой, сосредоточился и заработал, как следует, в меру своих сыщицких способностей.

— О-о! — мне больно! — истошно закричал артист, выдергивая локоть и отползая подальше на подушку от милиционера, который наоборот ринулся сверлить его взглядом, в ожидании ответа на поставленные вопросы.