Чапаев-Чапаев

Только он затянулся и сделал губами фигуру для пускания колец, как рядом плюхнулся мелкий паренек с гитарой и замер неподвижно, вперив взор в приоткрытую дверь.

— Не подскажете, с этого входа на праздник идут? — спросил он артиста, обманутый игрою сиреневых теней и приняв Ворона в панаме и с папироской за садовника.

— Вы собираетесь музицировать? — поинтересовался в ответ Семен Семенович, испортив второе кольцо дыма и с любопытством касаясь ногтем инструмента.

— Да сколько угодно, если дадут. Я ведь рок-н-ролл играю-то, а не всякую там муть, — молвил юноша, упорно не желая признавать в собеседнике звезду экрана.

Он и вправду не узнал Ворона, поскольку в кино ходил редко, а все время посвящал слушанью западной музыки на различной, по большей части самопальной аппаратуре. Один его приятель, по фамилии Николаев, соорудил специально для этого магнитофон, работавший от механического пружинного устройства, заводившегося ручкой, как патефон и не требовавший электричества. Для звука же хватало батарейки от карманного фонаря. На даче этого друга, вдали от посторонних ушей, они и предавались запретному удовольствию общения с рок-н-роллом, используя приобретенные, у себе подобных любителей, записи.

— Вы что же, серьезно одобряете этих всяких буржуазных Хэйли и Элвисов? — заинтересованно спросил артист, передвигая папироску в угол рта.

— А вы что, тоже слышали их? Да вы свой человек, я гляжу! — пылко обрадовался студент, — заметьте, кто хоть раз это слышал, тот сразу начинает понимать, что к чему! Одни имена чего стоят! Это настоящая музыка! Буржуазная — это Джорджи Марьянович, Карел Гот и прочая лажа, типа Эдиты Пьехи. «Манжерок» там всякий… А Хэйли останется в веках! И Элвис — гений! — воскликнул он, затем понизил голос до шепота. — В вас между прочим много общего с Хэйли, — указал он на челку Ворона. — У меня, к вашему сведению, пластинки имеются.

— Как пластинки? Вы с ума сошли! — поразился Ворон, смахнув со лба панаму и обронив недокуренную папироску.

— Да показать могу, — заверил собеседника Макаревич и без лишних слов полез за пазуху, откуда вынул пачку каких-то рентгеновских снимков и одну маленькую пластиночку, с большой, как пятак, дырой посередине, заботливо обернутую фланелью. Помахав этим сокровищем в воздухе, студент опять спрятал все на прежнее место.

— Я и спеть могу, слова, правда, неточные. В принципе, можно и на русском так петь, но вяловато выходит, текст отвлекает, я пробовал.

— Ну прямо уж…, — обиделся артист, — надо постараться, вникнуть в музыку… Россию можно и нужно ругать, но русский язык способен на все!

— Фигня! Ничего не выйдет. Вот, к примеру, такое:

… Ну и так далее. Хорошо же? Но с музыкой никак не стыкуется. Толи дело…, вот послушайте, — Макаревич ухватил гитару, стал одной ногой на лавочку и взяв первый аккорд «Рока вокруг часов», запел по английски гнусавым придушенным фальцетом, но довольно верно и как-то на диво захватывающе.

Ворон привскочил, засунул руки глубоко в карманы брюк и почти сразу принялся притоптывать ногой в белом туфле, внимательно всматриваясь в аккорды, будто запомнить хотел.

Гости продолжали подтягиваться и следовали сразу в приоткрытую дверь, неодобрительно оглядываясь на гитарное бренчанье и парочку в тени куста. Некоторые делали возмущенные жесты, поскольку принимали их за «трудных» подростков.

— Спору нет, старик, это гениально! Есть в этом что-то, тупо-бодрое, и на джаз не похоже, и ни на что, — выразительно покрутил пальцами в воздухе артист, дослушав песню, — но хулиганством отдает. Хотя и антисоветчиной не назовешь, — задумался он. — Нет, у нас этого не поймут и не разрешат никогда. Но я все же не соглашусь насчет языка. Вот мне одна знакомая юная особа написала, энергичное такое… послушайте. Ворон поднял согнутую в локте руку и, дирижируя самому себе явившейся откуда-то свежей папироской, отчего в воздухе повисли спирали дыма, продекламировал:

Семен закончил, и папироса мертвой петлей улетела в сирень.

— Люто, — среагировал Макаревич, — не с китайского перевод?

— Я ж говорю — девушка.

— Для девушки вообще гениально. Барабаном поддержать, и может выйти китайский такой рок: «…а я нет, а я нет …звон монет…» Надо подумать.

— Однако, судя по букету, вы шли на день рождения? — спохватился артист. — Вы кем приходитесь Раисе Поликарповне?

— Поверьте, так и тянет сказать, что я ее любимый племянник, — пригорюнился юноша, — но увы… мы всего лишь работаем вместе в химической лаборатории.

— Ну, так идемте же смело вперед, Андрей! Вас ведь наверняка Андреем зовут, — прозорливо молвил Ворон и, ухватив студента за локоть, ввел его в помещение. Во рту у Семен Семеновича уже дымилась новая сигарета, которую он, кажется, извлек откуда-то прямо из-за щеки.

В гостиной тоже все дымили табаком, не исключая некоторых дам, находивших, что если сигарета помещена в ярко накрашенные губы, то это очень изящно, особенно по соседству с темной родинкой и должно сводить мужчин с ума. Даже окурок со следом губной помады мог бы вдохновить на подвиг или творческий порыв.

Нельзя сказать, чтоб это было ошибочное суждение. Такой женский образ, дополненный, к примеру, еще и стрелками на чулках, и вправду действовал на мужчин, как на быка красное. Явился он конечно с заграничного экрана, от загадочных кинозвезд, которые давали понять мужчинам, что женщина может быть не только добродетельной сестрой или матерью, но и чем-то особенным, источником чистого наслаждения и даже объектом товарно-денежных отношений. А в среде советских школьников-старшеклассников всегда бытовало мнение, что курящие девушки, если им понравишься — «дают». Главное: образ этот, как бы обещал ни в коем случае не обременять мужчину угрызеньями совести. Мерилин Монро из фильма «В джазе только девушки» (это в нашем прокате так удачно назывался фильм, в американском — хуже) была тому ярким наглядным образцом.

Гости разгуливали по помещению, дамы трогали фарфоровые статуэтки, мужчины на законном основании вперяли взоры в овальную, видимо старинную картину, написанную маслом и изображавшую бесстыжую нимфу, споткнувшуюся на бегу и лежащую теперь почти совершенно нагой среди поваленных бурею стволов дремучего леса. Над нимфою, находящейся в забытьи, склонился юный охотник, желающий видимо привести ее в чувство, но очарованный открывшимся видом на такую грудь, какой должно быть он никогда прежде не видывал.

Не слишком громко звучала музыка, доносящаяся из радиолы с полированными боками. Пел Муслим Магомаев, его же фотография с несколько скошенным набок ртом висела на стене. Ковры и хрусталь оказывались почти везде и завершали каждую картину из тех, что открывались взгляду. На различных возвышениях расположились подносы с налитым в бокалы вином и фруктами, назначенные для угощения гостей, прежде чем те рассядутся за столом.

Подносы быстро пустели, но тут же вновь наполнялись двумя расторопными молодцами, нанятыми в плавучем речном ресторане и поэтому наряженными в морские рубахи с синими воротами.

Процессу этому сильно способствовал средних лет товарищ в старорежимном или иностранном малиновом жилете, сновавший между приглашенными столь стремительно, что иногда он оказывался в двух местах сразу. Особенная гибкость корпуса дополнительно помогала ему возникать вдруг между беседующими, чтоб предложить свою компанию для выпивки, самому же в последний момент подлейшим образом не пить, но бесследно исчезать и тотчас объявляться где-нибудь в противоположном углу.