Храпешко

Потом какой-то смесью, вроде клея, он укрепил стеклышки на своих местах.

Пока мастер делал все это, он не напевал и не насвистывал, не подмигивал налево и направо, не пил вино. Храпешко были видны его длинные тонкие пальцы, повинующиеся его спокойному взгляду. Он, казалось, даже не дышал во время работы: как будто был не такой человек как все, он как будто слился с Богом воедино.

За полчаса мастер закончил дело, собрался и вышел из церкви.

Храпешко вышел сразу за ним, обошел церковь и быстро-быстро собрал кусочки стекла, разбросанные по траве, а потом незаметно пошел вслед за мастером.

Деревни уже затихли. В лесах было полно пьяных и шлюх, готовых лечь с кем угодно. Мастер шел медленно, тихим шагом, так, что Храпешко было нетрудно следовать за ним. Он дошел за ним до дороги, по другую сторону которой была Германия. Увидел, как мастер вошел в большой дом с двором. Дом был больше похож на бункер, на нем торчала большая труба, из которой шел темный и густой дым. Все вокруг дома было усыпано осколками стекла: битыми, большими, маленькими, прозрачными, матовыми. Рядом несколько поленниц дров, ведра, в которые несколько человек наливали воду. Пропотевшие рубашки.

Давно уже наступила ночь. На небе сверкали холодные звезды. Чем ближе Храпешко подходил к дому, тем становилось теплее. Он обошел дом сзади, где начинался лес. Там он залез на какой-то камень и увидел, что у маленького дома во дворе нет крыши, только большая дымовая труба, которая выходила откуда-то снизу. И именно тогда, в тот момент, едва удерживаясь на гладком камне и прижимаясь, чтобы не упасть, к скале, Храпешко увидел нечто самое странное в своей жизни.

Это было что-то вроде печи.

Двое рабочих совали в нее большие и длинные железные трубки и потом оттуда, из печи, вынимали маленькие раскаленные солнца. Потом дули в трубки, и солнца понемногу начинали увеличиваться. Как только они приобретали необходимые очертания, их ставили в какие-то формы и опять начинали с самого начала.

Печь для бутылок.

— Ах, как здорово! Ах, как чудесно! — восхищался Храпешко. — Такого у нас не было и не будет!

Когда мастер вошел в мастерскую, двое рабочих оставили свое занятие, встали и поздоровались с ним, приветствуя его странным движением руки в воздухе. Мастер, не сказав ни слова, подошел к столу, на котором стояло множество разноцветных бутылок и стеклянных предметов, и стал их разглядывать. Он поднимал их, смотрел сквозь них, подносил к носу, нюхал, потом он закрывал глаза и проводил своими грубыми руками по их гладкой поверхности, а в конце стал стучать по ним металлической палочкой. Каждая бутылка издавала свой особый звук, мастер подносил каждый предмет к уху и делал гримасы, соответствовавшие звуку бутылки.

Из своего укрытия Храпешко не мог слышать их звуки, но ясно видел их цвет и почти ощущал их гладкую поверхность.

Вдруг мастер взял последнюю бутылку, которую только что подносил к уху, и в гневе треснул ею о стену в том особом месте, где разбивали неудавшееся стекло. Тысячи осколков посыпались и упали в металлическое корыто, стоявшее у стены. В нем было битое стекло всевозможных цветов.

Мастер, стоя перед рабочими, начал кричать:

— Я свое ремесло, как вы знаете, изучал в самом известном месте в мире по таким вещам: в Венеции у мастера Леонардо Пьяцца и в Кёльне у Шульца Вайсмистера. Вы, тупоголовые, вы слышали когда-нибудь об этих двух гениях? Не слышали? А должны были бы знать о них, потому что то, что вышло из их рук, это настоящее искусство. Понимаете меня?! Речь идет не просто о бутылках, которые используются для того, чтобы пьяницы могли напиваться, а о настоящем и замечательном искусстве. А что вы тут у меня делаете? А? Может ли кто-нибудь сказать мне? Не знаете! Тогда я вам скажу.

Двое работников со склоненными головами.

— Вы у меня изучаете не только ремесло, но и искусство.

А искусство не в том, чтобы просто выдувать стекло, оно — в идее! В идее в первую очередь!

Что такое идея? Осуществленная мечта! Конечно, такие, как вы, не могут сказать, что такое идея, потому что они этого не знают. Идея — это то, чего вы не сможете ни достичь, ни даже понять. Идея, мои дорогие тупоголовые ученики, идея — это чистая энергия. Идея — это нечто, что хочет создать энергию здесь, на земле, но использует для этого нас, людей, потому что она сама хочет спасти нас от нашей духовной нищеты. Значит, любой, у кого есть идея, в то же время создает и энергию. Каждый, у кого есть идея — созидатель. Так же, как чистая энергия.

Эти двое склонили головы еще ниже к земле, а Храпешко еще сильнее прижался к скале, чтобы его не увидели.

— А потом были славные дни в Мурано, у знаменитого Бруджи Тантели. Ты, Миллефьори, — сказал он, обращаясь к одному из учеников, — ты лучше меня знаешь, кто такой Тантели.

Миллефьори кивнул головой.

Мастер взял еще одну бутылку и шваркнул ее о стену. Она, так же как и предыдущая, разбилась на мелкие осколки, которые упали в корыто рядом с тысячами других.

— Каждый, из вас, достигнув высот в искусстве, поймет, что такое идея, и тогда сможет сказать: да, я овладел энергией. Но важна не только идея. Потому что, если есть только идея, а нет рук или глаз, то идея мертва.

Нужны руки, нужно тело…

Так говорил Мастер, но Храпешко не смог понять, что он говорил, то есть, он понимал все слова по отдельности, но не был в состоянии связать их в нечто осмысленное. Тем не менее, он мог предположить, что мастер сердится на работников из-за плохо сделанной ими работы.

Слава богу, Храпешко вдруг осознал, что уже совсем стемнело, и что, конечно, его будут ругать, что его нигде нет. А может быть, и побьют.

Бедный Храпешко!

Ни то, ни другое, но гораздо хуже.

15

Рехнулись, и это еще слабо сказано!

Будь Храпешко поученее, он, возможно, вместо этого, впрочем, достаточно красноречивого слова сказал бы: истерика. Именно это слово самым соответствующим образом описывало ситуацию в доме Паскаля, когда Храпешко вернулся.

Женщины громко кричали и бегали как сумасшедшие по двору, дети орали, а работников нигде не было видно. Как только Храпешко вошел во двор, одна из женщин, которая раньше вела себя совершенно пристойно, обложила его так сочно, что у него подкосились ноги.

— Разве можно, — спросил себя Храпешко, — всего лишь из-за недолгого отсутствия поднимать такой, шум?

Затем появился Паскаль, кидая палки и камни во всех, до кого мог достать, даже в собаку, которая, прихрамывая на одну лапу, в последний момент сумела спрятаться за деревянной бочкой для дождевой воды. На Храпешко сыпалась отборная брань на трех языках, и в десятках вариантов. В ней поминали его мать, отца, соседей, крест, собаку, кошку и так далее. Паскаль, увидев Храпешко, бросился ему навстречу с вытянутыми вперед руками, как знак того, что готов его задушить, а Храпешко инстинктивно положил руки на пояс, за которым у него мирно висели садовые ножницы, приготовившись обороняться.

Паскалю оставалось всего несколько шагов, чтобы вместе с руганью добежать до Храпешко и добраться до его шеи, но Храпешко уже был готов одним ловким движением перерезать ему горло, и Паскаль, прекрасно поняв, как обстоят дела, чем ближе подбегал к Храпешко, тем все медленнее бежал, отчасти компенсируя замедление продвижения пропорционально умножавшимися ругательствами в адрес Храпешко.

— Вор! — закричал Паскаль, приблизившись к Храпешко на полметра.

— Вор и негодяй! Ты у меня в тюрьме сгниешь. Вор! — кричал он и, не в состоянии сдержаться, отвесил Храпешко знатную оплеуху, а тот, непонятно почему, не только не вынул ножницы, чтобы зарезать Паскаля, но стерпел затрещину и остался недвижимым. Паскаль, увидев, что ему не отвечают, и, думая, что это происходит по религиозным причинам, дал своему противнику еще пощечину, потом еще, а в конце одарил его тумаком.

Храпешко не двигался, учитывая, что эти пощечины и тумаки были ничто по сравнению с тем, что бывало тогда, когда он жив у реки Вардар, на окраине Скопье.