Храпешко

Вдруг из одного из них вышла молодая женщина в желтом платье и побежала к ним. Батраки, увидев ее, быстро сели в телегу, толстяк хлестнул лошадей, и они медленно, не торопясь пошли по пыльной дороге. Трое, сидевшие позади возницы, окликнули женщину:

— Анче… — и стали посылать ей воздушные поцелуи.

Девушка подбежала к ребенку, который все еще катался в пыли и смеялся.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не пил вино… Сколько раз говорила… посмотри, на кого ты похож!

Она села рядом с ним и обняла его. Мальчик успокоился и спрятал лицо у нее на груди. Затаил дыхание и стал прислушиваться.

— Анка, у тебя что, два сердца?

— Почему это?

— У тебя там внутри что-то бьется двойными ударами…

— Давай, вставай и пошли, — сказала Анка и помогла ребенку встать.

Дверь дома снова открылась, и вышел бородатый. Когда он посмотрел на них, двое приостановились. Он поглядел на ребенка, уткнувшегося девушке в передник, и подошел поближе.

— Этот парень большой негодяй, — сказал он девушке, которая во все глаза смотрела на него, — с ним надо быть поосторожнее.

Молчание.

— А тебе не надо быть таким грубым. Ты же строишь из себя настоящего господина.

Она улыбнулась и поглядела налево-направо, понизив голос, чтобы не услышали внимательные соседские уши.

Бородатый, уже было собравшийся уходить, остановился и повернулся к девушке. Хотел ее обругать, выбранить или что-то еще, но на мгновение, мгновение, показавшееся ему вечностью, посмотрел на руки девушки. Точнее — на суставы, на предплечья и кисти рук, легко обернувшиеся вокруг шеи ребенка. Эти суставы вдруг показались ему знакомыми, как будто он их уже где-то когда-то видел. Он попытался вспомнить, но до конца не сумел.

— Он всего лишь ребенок.

— Что? — сказал бородатый, как будто пробудившись от сна.

— Он всего дашь ребенок, и не надо к нему так относиться.

Мальчик тем временем попытался его ударить, но бородатый постоянно отодвигался, поэтому издалека разговор между ними выглядел как танец на ветру.

Потом ребенок продолжил:

— Анка?

— Да.

— А деревья дышат?

— Наверное, дышат, иначе как они могут жить?

— Я имею в виду так, чтобы было слышно, вот как мы дышим.

— Так не дышат.

— Нет, дышат.

— Не дышат, говорю я тебе, — сказала Анка и стала вытирать слезы передником, охая и вздыхая. — У них нет рта, как у нас.

Сознание ребенка постепенно мутилось, и он потихоньку закрывал глаза. Мир вокруг него потихоньку темнел, из желтого становясь темно-охряным, потом коричневым, и в конце черным.

— Дышат… дышат… дышшшшааа… — и заснул.

У Храпешко, который все это время молча следил за происходящим, глаза наполнились слезами. В темноте он коснулся щеки и почувствовал влагу. Он не знал, ни где он, ни как он оказался в этой темноте. Затем он на мгновение закрыл глаза, открыл их снова и попытался снова посмотреть сквозь щелку. Ничего не было видно. И снаружи наступила ночь. Он попытался вспомнить ребенка, его грязные белые штанишки, рубашку, которой играл ветер, когда он бегал по винограднику и путался под ногами у работников, собиравших виноград. Попытался представить себе, как: спокойно спит в объятиях Анки, как…

Вдруг за покрытой мхом мягкой и шершавой стеной, которую он чувствовал вокруг себя и которая отделяла его от неизвестного, послышался стук.

Тук… Тук… Тук…

Храпешко затаил дыхание. Снаружи было темно и было темно внутри.

Но стук повторился.

Тук… Тук… Тук…

Неизвестно зачем Храпешко ответил:

Тук… Тук… Тук…

Стук снаружи тоже ответил:

— Я знал, что деревья дышат. Я знал, — шепотом сказал голосок снаружи, и Храпешко узнал голос ребенка. Сердце сильно забилось, у него перехватило дыхание.

— Кто там внутри?

Храпешко собрался с силами и сказал очень тихим голосом:

— Я волшебное дерево, которое умеет говорить и делает добрые дела, — сказал Храпешко.

— Как тебя зовут? — спросил ребенок.

— Дуб. А тебя?

— Храпешко.

Так сказал ребенок.

У Храпешко перехватило дыхание. Он не мог вздохнуть, его душили слезы. Он думал, что сейчас потеряет сознание.

— Слушай, Храпешко… нехорошо ты поступаешь. Ты должен слушаться своей матери.

— Но мне нравится пить вино.

— Вино мутит твой разум.

— Но я хочу играть в саду и в винограднике… а откуда ты все это знаешь?

— Но я ведь волшебник.

— А… да.

— Слушай, Храпешко, — сказал Храпешко, изо всех сил стараясь не расплакаться, — я умею предсказывать будущее.

— Да?

— Да.

— И?

— И я думаю, что ты станешь очень известным человеком, можно сказать, даже знаменитым, у тебя будет много радости и счастья… но…

— Но что?

— Но, когда вырастешь, приедет один неизвестный человек и захочет взять тебя с собой. Будет предлагать тебе богатство и славу. Деньги. Предложит тебе спасение.

— Вот здорово!

— Не езди с ним… — прошипел Храпешко сквозь зубы.

— Почему..?

— Не езди… — повторял Храпешко сквозь слезы, — потому что получишь много…

— О, как хорошо…

— …а потеряешь все… не езди… не езди… никогда… не смей уезжать…

Потом опять все стемнело.

68

Последние дни чужих жизней Храпешко провел в неподвижности, он ничего не ел и не пил, лежал на вытертом кресле, накрывшись по плечи одеялом; на носу у него висели очки со стеклами разного цвета, на ногах были тапочки. Все вокруг него окрашено сепией: все напоминает о какой-то давно забытой мысли. Ничто не движется, если только кто-то подойдет поближе, то сможет увидеть, что у него подрагивают ресницы. А за этими ресницами размышляющие глаза, скрытые толстым бельмом, потонувшие в глубокой стеклянной слепоте.

Храпешко не дышит. Или все еще дышит? Или, если даже он и дышит, он делает это крайне осторожно, стараясь не разбудить затопившие его воспоминания. Сквозь открытое окно глядят стеклянные окна нового здания. Стеклянные здания — неважно, какого города. От зданий поднимается пар. Зима. Храпешко холодно, в его комнате смердит, весь дом смердит, по его ногам иногда бегают мыши.

Храпешко умирает, как он того заслужил.

Одинокий, полный мышиным пометом, с остекленевшими от слепоты глазами, со стеклянными зданиями, виднеющимися вдалеке через полуоткрытое окно. Вокруг него лежат стеклянные предметы. На полу бесчисленные осколки битого стекла. По подоконнику ходит голубь.

Вдруг дверь в его комнату открывается.

В последнее время он ее вообще не то что не запирает, но даже не прикрывает. Он настолько одинок, что был бы рад, если бы в комнату залез вор и во время кражи, если он найдет, что украсть, поговорил с ним.

Дверь открывается, но Храпешко ничего не видит. Он и не смотрит. Оба глаза у него закрыты. Может быть, навсегда. Он слышит шаги. Кто-то садится напротив него. Кто-то дышит.

Сначала Храпешко ничего не спрашивает. Он молчит.

— Гулабия?

Никто не отвечает.

— Мандалина?

Опять никто не отвечает.

Вдруг ему приходит в голову счастливая мысль, что, может быть, это какие-нибудь известные финансисты, которые приехали, чтобы предложить ему работу в какой-нибудь фирме. Возможно, американцы? Чтобы он дал им совет по искусству стекла. Возможно, однако, что это друзья, с которыми нужно ехать в Египет или Китай. Может быть, опять в Индию?

Вдруг кто-то встает и подходит к нему.

Храпешко становится страшно. Первый раз в жизни он боится так же, как боялся, что у него может не получиться небьющееся стекло, тогда, в Бейкозе. Может быть, так же, как когда-то давно боялся, когда поехал в неизвестный мир высоких снежных гор.

Сердце начало прыгать и стучать все сильнее.

Вдруг на его руки со сплетенными пальцами, которые он держал на коленях, опустилась чужая рука. Нежная. Мягкая. Молодая. Этой руке не больше двадцати лет… пожалуй, что и меньше.

Конечно, это кто-то знакомый, сказал он сам себе и улыбнулся краем губ. Затем он услышал мужской голос: