Храпешко

— Срам какой!

— …женщины там кроткие и домовитые, все русые, как русские, у них и волосы и глаза русые (!)…

— А они богатые?

— …богатства там сколько душе угодно! Только нагибайся и подбирай.

— Ну, наши, как известно, знатные подбиральщики.

Он продолжал рассказывать, что зимы очень долгие и что снега там — конца-края не видать, и тогда люди развлекаются так: привязывают к ногам две толстые доски, одну к левой ноге, а другую к правой, а потом поднимаются на гору повыше и спускаются на досках вниз, удерживаясь иногда с помощью палок, попеременно втыкая их с обеих сторон. Скорость, которой они достигают, спускаясь с гор в долины, — как у доброго коня, который, запыхавшись, скачет по горам в Мариово. И что самое странное: в этом катании участвуют взрослые люди и даже женщины и при этом все смеются. Доходит до того, что в воскресенье утром люди, живущие высоко в горах, едут в церковь, спускаясь по крутым склонам с помощью этих досок. А потом вечером возвращаются в железных санках на таких же досках, которые везут толстозадые лошади, а в санях сидят богатые господа и дамы.

— Мать твою, нам такое и в голову не пришло бы.

— А ремесло выучил?

— Выучил, выучил…

— Какое?

— Выдувальщика…

В тот же миг, люди повставали и с восхищением загомонили об этом великом царстве, потому что им было непонятно, о каком ремесле идет речь. Храпешко и сам не знал точно, как им объяснить, хотя в мыслях еще перед возвращением спрашивал себя, как рассказать своим, чтобы его поняли. Потом его стали расспрашивать, что это за ремесло такое, и он начал подробно объяснять, что он делает кувшины и стаканы. Только из стекла. Стеклянные.

Когда он это сказал, некоторые из слушателей встали и собрались уходить, а другие вытаращили глаза… а ведь мог выучиться на седельщика или ювелира или еще кого-нибудь в этом роде… и не понимали, на что им стеклянные кувшины, когда можно пить и из глиняных.

Потом некоторые стали спрашивать его, пока Гулабия, гордая его рассказами, готовила что-то во дворе, чтобы показать, что она не интересуется мужскими разговорами, собирается ли он заниматься этим своим ремеслом здесь, хотя и сомневались, что оно тут понадобится. Этот вопрос был очень деликатным, так как, кроме своего прямого значения, у него был и другой смысл, связанный с тем, вернется ли он обратно в страну, из которой приехал, или останется здесь навсегда.

Храпешко не ответил, встал и сказал, что его повествование будет продолжено на следующий день, и что теперь он хотел бы остаться наедине со своей хозяйкой.

Перед тем как уйти, все еще раз спросили, как называется то царство, где он был.

— Европа.

— Ух ты!

50

В ту ночь они спали вместе. Храпешко и Гулабия.

Через шесть лет ее тело было по-прежнему твердым и тугим от полевой и домашней работы. И он не расплылся, только по всему телу были шрамы и следы от ожогов. Ребенок спал рядом с ними и ничего не чувствовал. Посередине комнаты горел огонь, окрашивая все вокруг в красный цвет.

Их тела свились в позе — лев ест змею.

— Что ты не снимешь очки? — спросила Гулабия, и он сделал это. Тогда она в свете огня, от которого он тайком прятался, увидела, что один глаз у него совершенно белый.

— Несчастный Храпешко! — воскликнула Гулабия и заплакала.

Храпешко начал слепнуть еще в Мюнхене. Так он ей сказал.

На ярмарке. Ярмарке стекла и пищевых продуктов.

Там он понял, что плохо видит одним глазом.

Опытный человек, врач, сказал, что у Храпешко поврежден глаз, и что болезнь называется стеклянное бельмо.

— Бельмо?

— Бельмо.

— И что же теперь?

Есть вроде какие-то капли, которые капают в глаз, и они делают стекло прозрачным, но неизвестно, сможет ли он их найти. Во если и не получится, не беда — он сам себе сделает глаз — стеклянный.

Впрочем, он уже привык и в последнее время работал с одним глазом.

Но то, что у него действовал только один глаз, конечно, отчасти влияло на качество произведенных стеклянных украшений. У некоторых нарушалась симметрия, они теряли цвет, и люди стали меньше их покупать.

После возвращения из Мюнхена он долго скрывал свой недостаток. Притворялся, что все в порядке, особенно перед людьми, от которых зависел. Но, главное, не терял присутствия духа. — Дух нельзя терять, понимаешь. — Отныне он делал только такие вещи, для которых не нужны оба глаза. Да и на что ему глаза. — Фактически Господь дал людям по два глаза, чтобы второй был про запас, на случай, если первый потеряется. Так ведь? И, в конце концов, говорю тебе, если будет надо, я сам себе сделаю второй.

Через некоторое время Храпешко встал, пошел и развязал толстый ремень, которым был перевязан небольшой деревянный ящик, вроде чемодана, и стал доставать разные вещи, пока не добрался до самого низа, а оттуда он достал еще один деревянный чемоданчик размером с арбуз и поставил его на покрывало между ними. Гулабия вытаращила глаза и спросила у Храпешко, что там.

Он медленно открыл чемоданчик и вытащил изнутри кусок красного бархата.

Храпешко велел ей закрыть печку, она встала и прикрыла угли. Затем вернулась на покрывало.

И тут она увидела нечто самое красивое в своей жизни. Из бархата Храпешко вынул прекрасный стеклянный кубок с разноцветными птицами и крестами. И он сиял, как день. В комнате стало светло, можно было увидеть лицо спящего ребенка. Можно было даже увидеть родинки на животе Гулабии.

— Что это?

— Это кубок, в который я сумел поймать свет солнца и золота. Я сделал несколько таких кубков… но этот самый красивый!

Это для тебя.

Свет разбудил ребенка, и он подлез поближе к голым родителям.

— Что это?

— Это пойманный солнечный свет, — сказал Храпешко. — Там, где я был, такое называют высшим художественным достижением. — Так он сказал им обоим, глядя то на Гулабию, то на Бридана.

После того, как прошло первое удивление, и пока ребенок трогал гладкое стекло своими ручонками, Гулабия спросила, привез ли он деньги и на что они будут дальше жить.

51

На следующий день Храпешко позвал мастеров.

Они пришли, и лбы у них сразу вспотели.

Они принесли кельмы и отвесы, начали пилить доски, ставить леса. Гулабия с товарками занялась едой. Храпешко менял очки каждый день, бегал туда-сюда, как будто укушенный оводом.

Между тем слух о его возвращении распространился очень быстро.

Зеваки собрались со всех концов мира.

А мир в то время был совсем небольшим.

Зеваки пришли из соседних районов и тем самым еще больше сузили мир. Были и из Верхнего края, из Нижнего, из Тарково, из Милчино, из Стефаново. В общем, отовсюду. Собралась большая толпа народа, все сидят и глядят.

Вскоре перед очами этих наблюдателей выросла огромная печь, похожая на ту, в какой пекут хлеб.

— К чему нам еще одна печь, когда у нас есть две таких в Пайко и в Дебаре?

Храпешко не отвечал ничего, но приказал запалить в печи большой огонь, гораздо сильнее, чем для выпечки хлеба, в два, в три раза, да что там, в четыре раза сильнее, и бросать внутрь камни, чтобы они раскалились, и еще обугленные деревья из соседнего леса. Огонь горел весь день.

И вот ближе к вечеру Храпешко принес чемоданы.

— А что в них? — спрашивали дети.

Три огромных деревянных ящика, которые Храпешко привез с собой, были наполнены песком. Мелким песком. Не таким, какой берут на Вардаре для кладки. Намного мельче, тоньше, похожим на пыль, таким, что если моргнуть над ним глазом, то ветерка от ресниц хватит, чтобы его сдуло. Этот песок он насыпал в большое ведро, а потом добавил еще чего-то из других чемоданов. Некоторые из этих добавок были серыми, а некоторые из них были белыми.

Потом взял несколько железных трубок и умело составил из них одну. Взобрался на высокий стул и закричал музыкантам:

— Играйте, но совсем тихо, как колыбельную, как детскую песню.