День гнева

   — Какой дозор, сыне! Не то что немцы, мы вострепетали, вас узрев. В таком вы сиянии шли, а по Каменцу, мнилось, немало вас, якобы полк ступает. Иные завопили, подмога-де идёт из Пскова, побив короля. А вас трёх десятков нет.

   — У страха вашего очи...

Оглянувшись на игумена, Нечаев замолчал. Тихон слушал старцев с той рассеянной задумчивостью, с какой не речам внимают, а природным шумам-предвестникам. Потом размашисто благословил всех, уравнивая на время испытаний иноков и мирян, и зашагал к подземной Успенской церкви. Остановился у колодца, положив руку на чёрный сруб. Из-за сруба, словно подкараулив неподходящую минуту, вышел слегка придурковатый, не от мира, послушник Юлиан. Игумен приподнял руку для благословения, но Юлиан присунулся к Неупокою:

   — Отче! Поделись благодатью...

В присутствии игумена и старцев получилось бестактно, неподобно. Для иноков Арсений оставался чужаком, бродяжкой, помилованным государевым преступником. Юлиан ждал, расплываясь в дурной улыбке. Неупокой отстраняюще протянул руку, послушник вцепился в неё ледяными пальцами с дикой силой, какую невозможно предполагать в его немужественном теле, и припал к ней такими же холодными, словно инеем обмётанными губами. Тихон возвысил голос, перекрывая ропот старцев:

   — Зрите, братие, как сей юноша чистой душою угадал, что на Арсении во Пскове благодать почила!

И рассказал восторженно-внимательным, уже во всё готовым поверить монахам и крестьянам, о чудесном спасении и «кратковременном вознесении» Неупокоя у Покровской башни, даже о том, будто он и «сотоварищей своих, стрельцов, по краю пропасти провёл», и о хождении с Чудотворной под пулями, от коих его хранила всё та же невидимая сила, благодать... В заключение игумен призвал братию помолиться не в пещерном храме, а прямо у колодца, дабы вода его, «той же святыней напиташася», приобрела способность исцелять раны и укреплять сердца. То и другое крепко понадобится обитателям монастыря в ближайшее время.

Первое испытание ожидало их на рассвете. Стрелецкие дозоры на стенах были усилены за счёт монахов помоложе и крестьян. Неупокою доверили обойти башни, окропить их священной водой колодца, да заодно следить за немцами. Фаренсбах не заставил ждать.

На стылой, облачной зорьке, предвещавшей снегопад, пятеро всадников в чёрных епанчах появились на Рижской дороге, против Острожной башни. Из неё простреливался мост перед Никольскими воротами, поэтому затинные пищали здесь были самыми убойными. Всадники легкомысленно приблизились на выстрел, вызвав у замерзшего пушкаря судорожный порыв к жаровне — раздуть уголёк, запалить фитиль. Но не решился тратить зелье без приказа. Арсений двинулся по стене, следя за всадниками. Они открыто производили досмотр башен, выбирали слабые места. Во главе скакал, несомненно, Фаренсбах. С дороги он резко свернул на поле, помчался по меже монастырской пашни, оставляя на розовом снегу сизую борозду.

Неупокой немало наслушался о Фаренсбахе, служившем уже четвёртому королю. Ему и ревельские башни, без толку осаждавшиеся русскими, не оказались высоки, когда потребовалось содрать жалованье со шведов. И вот, со всем кровавым опытом осад, он оказался перед невысокими стенами, оборонявшимися двумя сотнями стрельцов, из коих уже с десяток уложил. Казалось, ему и ядер не надо тратить, он просто вскарабкается на Никольскую в одних носках, как в Ревеле... Впрочем, он постарел, забаловался, приобык действовать наверняка. Внимательно искал площадки для установки пушек. Придержал и снова тронул коня, неуверенно ступавшего по свежему снегу. Неупокою были понятны его сомнения.

Юрген добрался до Тайловской башни, господствовавшей над долиной Каменца и Верхними решётками. От неё стена уступами спускалась на дно долины, затем вновь поднималась — к Наугольной. Изъеденные промоинами склоны были неподходящими для пушек, а днище, заросшее кустарником, выглядело ловушкой. Торопливо миновав его, всадники шагом, щадя коней, пошли по рытвинам правого борта долины, от Наугольной к Изборской и Благовещенской башням, к наружному монастырскому саду. Отсюда, со Святой горы, уже и кельи были видны, и стена доступно понижалась, как утопала в залесенную низинку. Но хитрые строители вписали перед нею ров в природные овражки. Тащить сюда пушки через Каменец и буераки, под обстрелом, врагу не пожелаешь. От Благовещенской башни вновь начинался спуск в долину, к Нижним решёткам. Перед ними днище пошире, ручей обильнее, подходы заболочены, ровных площадок нет. Словно насмешливый бес прогулял немцев вокруг обители и вернул на Рижскую дорогу, к Никольской и Острожной башням. Лишь перед ними, как на заказ, ровная площадь стрелецкой слободки, подходы и подвоз... Никольская — узел обороны монастыря. Разрубив его, овладеешь крепостью.

Тут и остановись, воззвал Неупокой к боевому опыту Фаренсбаха, к его здравому смыслу, обрёкшему на поражение немало военачальников. Со стороны слободки стена между Никольской и Острожной кажется и доступной, и уязвимой для обстрела. Вряд ли представлял Юрген, каким густым огнём встретят штурмующих и стены и фланги — с башен, и уж совсем не видел ловушек, сокрытых железными Никольскими воротами. В соединении с церковью, такой же тяжелокаменной, с бойницами и оборонительными сооружениями между притворами, Никольская башня представляла собою целый замок.

Впрочем, и Фаренсбах мог кое-что вызнать у прежних богомольцев. Недаром замер со своим конём напротив предмостного острога, в сотне шагов от рва, в позе задумчивого завоевателя. На эти деревянные остроги с каменной и земляной засыпкой всего рижского пороха не хватит.

Самое верное — давить огнём и штурмовать Никольскую. Но было здесь одно, совсем уже не военное обстоятельство.

Крепость принадлежала Богу.

Казалось, не в новинку лютеранам громить монастыри. Почти сто лет религиозных войн, от Реформации в Германии до Фландрии, притупили их уважение к чужим святыням. Но святость места Псково-Печорского монастыря чувствовали и признавали не только православные. Соседи — латыши, ливонские немцы, литва — передавали слухи и предания о непонятных явлениях и странном, иногда зловещем, чаще — благотворном, влиянии на людей, наблюдавшемся в низовьях долины Каменца. Здесь нарушались законы, установленные Богом для этого мира. Из ничего являлось нечто. Ломалась логика поступков, особенно у обладавших властью, чья воля плавает свободно и прихотливо, не ограниченная законом, а потому подверженная слабым влияниям и силам. Собственноручное убийство игумена Корнилия не поддаётся иному объяснению, как действие на царя этих малозаметных бесовских сил... Впрочем, и иных странностей, вовсе уже не объяснимых, в окрестностях обители хватало. Сама же она представляла крепость и средоточие сил светлых, благих, чьё влияние испытывали и богомольцы, и любопытные иноверцы... Коротко говоря, обитель находилась под покровительством или влиянием чего-то или кого-то такого непостижимого, что издавна внушало опасливое почтение всем, без различия вер. Ещё короче: на монастыре лежала Благодать. Благословение свыше.

И мимоезжие торговцы, и душегубцы Рижской дороги, и уж конечно гофлейты Фаренсбаха угадывали её мерцание и тайну. Злодеи и воинские люди испытывали некую ноющую тоску в предвидении опасных дел. Не потому ли и Фаренсбах так долго маялся перед Никольской башней, что от креста надвратной церкви пронизывающим ветерком донеслось некое остережение, сковавшее движение и волю. Уж коли не лежит душа, прислушаться бы к внутреннему водителю и отступиться... Давно ходивший возле смерти, Юрген знал, что к приметам и предчувствиям прислушиваться надо, но ещё лучше знал, что не прислушается на этот раз.

Взбодрил коня. Тот резво побежал прочь от заиндевелых стен, с которых, в отличие от псковских, не кричали.

8

Осада Печорского монастыря описана современником в подробностях, из коих самые невероятные косвенно подтверждаются противником. В том странном, что творилось у его проломленной стены, угадывается стихия, не сводимая к христианским догматам. И хотя инок-летописец старательно увязывал проявление невидимых сил с этими догматами, королевский секретарь смотрел на вещи шире: «Неприятель приписывал неудачи наших чуду, наши же — заклинаниям и колдовству...»