День гнева

В шатре у Радзивилла собрались Гарабурда, Кмита, Богдан Огинский, Гаврила Голубок, водивший казаков под Руссу, и татарский мурза Алимбек. Ближайшей задачей была борьба с отрядами московитов, громившими тылы королевской армии. Но у Филона Семёновича был сокровенный, головокружительный замысел, которым он во избежание насмешек не делился ни с усторожливым, стареющим Гарабурдой, ни с взрывчато-отважным, непостоянным Христофором. Будь на его месте дядя Николай, Филон Семёнович давно похвастал бы.

Путь сборного отряда лежал на север, в верховья Волги. Оттуда, по вестям, двигалось трёх-пятитысячное войско Петра Барятинского, составленное из отборных детей боярских государева полка. Куда их понесёт — на Луки, в Руссу или под Псков, предугадать нельзя. И гадать нечего, считал Гарабурда; довольно по-татарски распустить войну от Торопца до Ржева, русские сами остановятся, не оставят в тылу противника, тем более что в Старице сидит великий князь.

А Барятинский и должен охранять подступы к Старице, засев во Ржеве, соглашался Кмита. В самой Старице народу осталось, видимо, немного. Иван Васильевич становился предусмотрительным, когда касалось его безопасности. Единственная сносная дорога к Старице пролегала через Ржев. Занять её... Филон Семёнович не поделился конечным замыслом. До Ржева надо ещё добраться.

Радзивилл соглашался, что, если татары Гарабурды пожгут десяток сел и городков, Барятинскому станет не до обозов королевской армии. А всё решается под Псковом. Коли его не возьмут, без пользы кроволитие. Впрочем, неплохо захватить Барятинского в поле, показать ему рыцарскую науку.

Покуда толковали, фуражиры, обшаривая ближние деревни, захватили лазутчиков из Торопца. Сильно побитых привели в шатёр. Пытать их было уже не нужно, фуражиры озверели от постоянного опасения засад, рады были разрядиться, отбили сыну боярскому и боевому холопу всё, что можно. Утробы их даже горелки не принимали. Харкая кровью, сын боярский рассказал, что Торопецкий полк расположился в трёх вёрстах от литовского лагеря. В передовом отряде около тысячи, половина татар.

Сразу высветилась цель: разбить торопецких и двигаться на Ржев. Покуда снимался обоз, семьсот всадников с Огинским и Голубком пошли вперёд. Кмита со своей сотней, сопровождавшей его во всех набегах, догнал Огинского, когда тот уже сбил русские засады и задержался перед разрушенным мостом через заболоченную речку. Казаки, пытавшиеся с ходу перемахнуть её, полегли под пищальным огнём.

Ещё издали Кмита услышал вопль Голубка: «Сседай с коней, обломы!» Огинский легко терялся при неудаче, Кмита оказался кстати. Выслали два дозора — вверх и вниз по речке. Везде было чисто, московиты засели на том берегу. По словам казаков, засеки там не было, только табор, укреплённый телегами, да заваленная буреломом дорога. Всех, имевших пищали, ручницы, Голубок посадил в камыши, в приречные ивняки, иногда по пояс в воде. Три конные сотни укрылись в ольховнике напротив брода.

По сигналу рожка запалили фитили, взвели замки, по второму — ударили густо, убойно. Перезаряжать было некогда, но русские и так завопили, подались назад, отшатнулись от смертоносного града. Лес за рекою ожил, будто множество крупного зверья заметалось перед загонщиками. Литовские конные сотни бросились в реку, охватили слабые фланги. Стрелки тем временем снова запыжили, положили стволы на сошки или развилки веток. Казаки бешеным свистом дали знать, что в середине — одни московиты, и туда вновь сыпануло железным градом. Третьего залпа не понадобилось, спешенные стрелки расхватали коней, вспенили брод. Семь сотен в лесу — это много. Оборонявшимся показалось, будто тысячи три-четыре обрушились на них, каждый прогал и тропка забиты противником, из-за любого куста жалит лика, сабля, кинжал... От приречного болота на восток полого поднимался лесистый склон, с каждой минутой оживавший всё гуще и шире. Людская волна накатывалась, в ужасе бегства взмётывалась на него и с шелестом замирала где-то на бровке невидимого междуречья. «Так вас всех, в леса да чащобы», — бормотал Кмита, понукая коня и не замечая, что оружничие отстали, потеряли его. Вдруг оказался один. Сражение переместилось в верховой бор, внизу остались трупы и осторожно стонущие раненые. Боялись кричать, по двухлетнему военному опыту зная, что победители в лучшем случае порубят их без мучительства. Кто победит, неизвестно.

Конь запалённо дышал под сосной. Филон Семёнович запрокинул голову. Что-то уродливо-мощное было в её сучьях, вывернутых и растопыренных в судорожной готовности к сопротивлению. Она высоко вознеслась над хиловатым подлеском, морозы и метели вдоволь поизгалялись над нею... Вдруг показалось, что уже видел эту сосну, так же стоял под нею: загадочное, возможно, ложное воспоминание, язычники объясняют его прошлыми блужданиями души. Кмита не верил в перевоплощение, в загадочном привык искать земное и обыкновенно находил. Взрыл память, восстановил один задушевный разговор с московским вязнем Монастырёвым в Троках, у Воловича. Под медовуху рассуждали о царевиче Иване, пленник бывал у него в приближении. Тот горько высказывался о сильных деревах, растущих стройно и пригоже лишь в окружении дружных, не угнетённых сотоварищей-бояр, а в окружении ничтожного подлеска страдают и уродуются жестокими ветрами... Будто в подмосковном лесу случился тот разговор об отце.

Руководители тайных служб загадывают дальше военачальников и государей. Кмита знал уже, чего можно ждать от Ивана Васильевича, чья порочная жизнь так же сочтена, как и итоги царствования. Наследник непредсказуем. Если и проявил себя, то в составлении «Житий» отечественных святых. Родич царёва любимца Давид Бельский, недавно бежавший в Литву, полагал, что книжное баловство — лишь утоление самолюбия в вынужденном безделье. Отец не допускает его ни до удела, ни до полков. Царевич рвётся померяться силой с королём. В прошлом году Баторий и сам мечтал о полевом сражении, а ныне опасается подхода крупных московских сил под Псков. Настанут холода, у шляхты и наёмников иссякнет боевой задор. Царевич во главе многотысячного войска, поверившего в него, опасен. Великий князь, по мнению того же Бельского, опасается сына-военачальника... Вражда между отцом и сыном, как никогда, на руку литовцам и королю. Кмита дорого дал бы за фортель, способный ещё злее, хоть до битья и кроволития, разжечь её. Сказывают, Годуновы втайне недоброхотствуют наследнику: случись что с Иваном, они при Фёдоре — правители.

...Дожди начала сентября так размочили, а копыта размяли малоезжую дорогу, что в тридцати вёрстах от Ржева, на Зубцовском яме, оставили обоз. Лёгкие пушки навьючили на лошадей, съестное уместилось в перемётных сумах, во вьюках маркитантов. Раненых — и своих и пленных — оставили на милосердие Божие и окрестных жителей. Дальше шли налегке, усторожливо. Только татары Гарабурды бешеными псами носились по окрестностям. Окоём ночами светился от пожаров, рассветы грязнились дымом. Приметы обещали раннее наступление холодов. Рябина созрела дружно, но птицы мало её клевали, сбивались в стаи торопливо, будто их гнали из чужого дома. Сходное настроение испытывали многие литовцы. Им не терпелось развернуться на Псков, прибиться к королевскому стану. Устали от чужих дорог, лесов, враждебными казались даже дожди и солнце. Один отряд четырёх вёрст не дошёл до Ржева, опасаясь засады. В стычках старались брать как можно больше «языков», вымучивали вести. Кмита и Радзивилл никак не решались поверить, что всё войско Барятинского стоит во Ржеве, а путь на Старицу чист. В конце концов Кмита поверил, потому что хотел, а Христофор — нет.

   — Пойдём берегом Лучесны, к монастырю Пречистой, — предложил Кмита.

   — А далее?

   — Старица на другом берегу...

   — Иж ты желаешь самого великого князя в торок увязать? — нервно рассмеялся Христофор.

   — Коли пан Бог даст, — открылся Кмита.

На том совете разругались, но Христофор понимал, что поворачивать на запад рано. Кмита мог обвинить его в трусости, с него станется, уже закусил удила. В возможность взятия Старицы налётом ни Радзивилл, ни Гарабурда не верили. В русском тылу надо поднять побольше гвалту, отметить свой путь огнём и показать населению, что царь — не хозяин на своей земле. Побесится Иван Васильевич при виде зарева, помается страхом, и того довольно... Согласившись с маршрутом Кмиты, Христофор с каждой милей копил сопротивление его «авантурыстычны намеру», но до времени помалкивал.