Страница 18 из 106
— Ушицы, отец святой. Каши со снетками.
Дети боярские заявили, что рыбой они объелись, ибо казаки живут «с воды да травы», пахоту презирают. Зато крупа и хлебушек у них такая же редкость, как вино. Ходят в немыслимом дранье, платя за волю кровью и бедностью. Недорога цена за волю, не унимался отец Арсений, выплёвывая рыбьи кости на гладко убитый глиняный пол. Лужица конопляного масла в каше чем-то рассмешила его. Сытник чёрным глазом полоснул приезжих, те резво подхватили монашка под локотки. Уже в боковушке, рассупониваясь, тот поделился научным выводом: казаки происходят от хазар и новгородских ушкуйников, шарпавших волжские суда.
Укачиваясь на жёстком рундуке, напоминавшем люльку, Неупокой доказывал себе, что может бежать к казакам и из затурканного, запьянцовского монашка преобразиться в человека. И вот он скачет по степи, глотая горячий ветер с пыльцой полыни, а сзади, ухватившись за наборный пояс, жмётся лукавая и нежная полонянка...
...За что же мне так страшно и уныло, воззвал он по пробуждении. Хоть и знакомый по прежним опохмелкам, сонный скачок из рая в ад ошеломил его. Такого наказания прежде не бывало. Ужели бессмертная душа так беззащитна перед парой оловенников перебродившей влаги, сперва взбурлившей уверенностью в будущем, а после короткого беспамятства лишившей даже желания жить? Бельмо окошка смотрело в душную черноту комнаты в равнодушном ожидании погибели человечка, придавленного деревянным помостом-потолком и земляным накатом. Чьё око приникло к его окну из глубины Вселенной и отчего ангел-хранитель забился в угол? Спасение — в тебе одном: уйти в озарённую пещерку своего сознания, не видеть сатанинского бельма. Он повернулся на живот, ощутил нелепую плоть свою восставшую и подумал, что в его нечистой, опустелой жизни никогда не было спасительного женского плеча. Покуда в перегарных парах сгорали остатки жизнелюбия — его, как радость, от рождения заложенную в закрома душевные, надо тратить бережно. — Неупокой призвал последнее: силу воображения. Оно есть отблеск божественного пламени, творящего реальные миры. Зато мечтательный мирок защищён от косных сил, невольно пробуждаемых творением божественным. В нём охолодавшая, растерянная душа может найти хотя бы временный покой.
...На левом берегу реки Великой теплится в сумерках белый троесвечник монастырской звонницы. С севера, мимо паромной переправы и двух других монастырей, в виду большого города, торопится дорога. Она манит расстригу на вороном коне, он знает, какая опасная свобода ждёт его на юге, но одному она не по силам и не нужна. Он половиной той свободы заплатит за жадное касание губ притворной постницы, за чарование её очей, вобравших сумрак иноческих бдений и полунощниц, за худенькое девическое тело, не осквернённое, но лишь разбуженное насильством, хранящее чистой женскую суть — для него, расстриги. Он направляет коня к невысокому пряслу монастырской стены, и оттуда, на мгновенье заслонив молодую луну, падает ему в руки чернокрылая птица...
ГЛАВА 3
1
В Литве была весна. Вздохи её парили от Немана к Днепру, теша людей, оберегавших и пересекавших рубежи. У них затеплилась надежда на благоразумие главных строителей заборов между народами. Ещё в Смоленске Неупокой не проникался весенней радостью, хотя уже и церкви украшались вербами, и вынесенные из них свечи недели Вайи[48] сливали своё тепло с теплом, плывущим с неба. Пасха пришлась на третье апреля, в Страстную ещё в низинах держался снег, но, подъезжая к Орше, Неупокой различил травный дух в западном ветре.
Мысли были отчётливы, прозрачны, как чисто вымытый стакан голландского стекла. Тело подвижно и по-постному легко. После четырнадцатого марта не ел ни рыбного, ни жирного, не пил вина. Тоска отнятия хмельного не отпускала его два дня, и лишь семнадцатого, в день Алексея человека Божьего он вышел из церкви, примирённый с белым светом. День именин его с детства воспринимался таинственно-значительным, матушка внушила, что кроткий Алексей заботится о нём и подправляет жизненный ручеёк, чтобы не застаивался, не растекался по горючему песку. Неупокой попросил Алексея не покидать его из-за смены имени и дал зарок не пить хмельного в Светлое Воскресенье, когда и птица хмелеет от играющего солнышка. Разговелся лишь творогом, растёртым с мёдом, да просфоркой. И жадно, как всякий выздоравливавший, порадовался простой и сытной пище...
Вильно был так забит приезжими, что московитам едва нашли достойное помещение в тихом купеческом конце, неподалёку от костёла Святой Анны. В столицу по призыву короля съехались представители литовского дворянства — державцы, паны радные, урядники и выборные от поветов[49]. Цель съезда была не слишком определённо обозначена в указе короля:
«Стефан, Божьей милостью король Польский, великий князь Литовский... Яко то есть всем вам ведомо, иж мы ни о чом большего обмышлеванья и старанья не чиним, одно — яко быхмо не только оборону и покой панству нашому учинили, але земли и многие добра, через неприятеля нашого великого князя Московского посягненные, отыскали, и до властности повернувши, грунтовное успокоенье на долгие часы всим подданным нашим учинили. Полоцк, Суша, Туровля, Ситно, Нещедра и иные пригородки с немалыми широкостями грунтов отыскали и привернули: то всё вам ведомо есть. За чим, иж с тым неприятелем до жадного успокоения не пришло, есть потреба далее войну тому неприятелю попирати...»
И в заключение — «как бы самих себя речами к покою» не обезоружить.
Приезд московского посланника давал литовской шляхте надежду на замирение. После того, как к Пасхе были выколочены налоги и по повторному указу набраны пехотинцы из крестьян, её воинственность отнюдь не возросла. Потому, верно, король и собирал одних литовцев, без поляков. Нащокин тщетно добивался аудиенции, у короля все дни были расписаны.
К открытию съезда был приурочен торжественный обряд вручения меча от Папы Римского. Яков Уханьский[50] привёз его вместе с благословением: дерзайте, Европа с вами! В кафедральный собор были допущены лишь паны радные, князья и урядники. Но тысячи приезжих и вилян любовались шествием с Уханьским в голове и замыкающим почётным караулом из венгров. В шествии выделялась группа иезуитов, чья школьная и проповедническая деятельность усиливалась с каждым годом.
На съезде было высказано много умных и дурацких мнений, предложений, сошедшихся в конце концов на том, что королю и панам радным виднее, продолжать войну или мириться. Григорий Афанасьевич Нащокин маялся бездельным ожиданием, проедал гроши, ибо король, вопреки обычаю, не приказал поставить московитов на довольствие. Одно покуда было ясно: не Баторию, а государю выгодно «великое посольство», король использует оттяжку для подготовки к новому походу и убеждения колеблющихся. Нащокин больше не препятствовал тёмной деятельности Неупокоя, а с середины мая, так и не добившись аудиенции, стал интересоваться «православными литвинами али еретиками, чающими замирения»... Кое-какие деньги и наказы Нагой ему всё-таки дал.
У Неупокоя были сплошные неудачи. Началось с убийства, показавшего, что служба Воловича не дремлет, а самого Арсения узнали служебники Филона Кмита в Орше, как он ни тихарился, ни натягивал куколь на нос.
Русский посланник был защищён от посетителей двойной охраной: венгерской стражей у ворот во внутренний мощёный дворик и неприметными паробками у чёрной лестницы для поставщиков. Тем выдавали особое разрешение на торговлю с московитами. Но каменная стенка, отгораживавшая двор от переулка, была рассчитана на законопослушных бюргеров, а не на бедовых московских холопов. Те, наскучив лаяться с венграми, махали через неё по мелким поручениям или в шинок.
Арсений тоже пользовался этим лазом. В тот вечер, шестого мая, встретился с виленским евреем, одним из снисходительных заимодавцев князя Полубенского... Вернулся поздно, сытник уже улёгся спать, пришлось поужинать горбушкой с солью, запить горелкой. В голову, как обычно, полезла хмельная дурь, то восторженная, то зловещая. Одно из видений было — за окном кого-то убивают, скопом, грубо, чудился даже предсмертный крик. На раннем рассвете в комнату вошёл Нащокин.
48
Неделя Вайи — Вербное воскресенье.
49
Поветы — уезды.
50
Уханьский Яков — гнезненский архиепископ. Гнезно — город в Польше, один из старейших центров славянской культуры и польской государственности. Первая столица древнепольского государства.