Страница 26 из 119
— Выйдем! — с трудом расслышал Гриша голос отца, когда он оказался рядом с ним.
Мальчик шагал за родителями, уже весь мокрый от пота, в прилипшей к спине рубахе. Скорее, скорее на свежий воздух! Он посмотрел вверх — высокий потолок цеха терялся в смраде и дыме, и казалось, что нет там никакого потолка, что до самого неба, до настоящего солнца — только смрад, дым, копоть и этот грохот, настигающий тебя со всех сторон, разрывающий голову на части...
Но вот дохнуло навстречу прохладой, стало светлее, впереди обозначились широкие ворота, из которых всё надвигался и надвигался естественный мир с синевой неба и шумом ветра в чахлых тополях, высаженных вдоль дороги, ведущей к цеху.
Наконец они оказались на воле.
Недалеко от ворот цеха в тени тополей было несколько скамеек.
— Сядем, Катерина, — сказал отец. — И ты, сынок, сидай да отдышись.
Гриша действительно не мог отдышаться, прийти в себя. Першило в горле, слезились глаза, и перед ним плавали растянутые замысловатые круги.
— Папа, у вас тут как в аду.
Отец внимательно посмотрел на сына.
— Это и есть ад, Григорий, — ответил он, всё так же внимательно глядя на мальчика. — И работаем мы здесь по десять часов в смену. Соображай, соображай, сынок, можно ли так с рабочим человеком...
Родители тихо разговаривали, а Гриша потрясённо думал: «Десять часов вот так! Да разве же можно это выдержать? Значит, так трудиться их заставляют хозяева завода?»
Он хотел спросить отца: как же так? Почему? Но — постеснялся.
Однако вечером Наум Александрович пришёл с работы, как всегда, аккуратно одетый, чисто вымытый, с причёсанными усами, весёлый... Некоторое разочарование испытал Гриша, возникло даже такое чувство: на заводе, в цехе, отец был богатырём, пролетарием — Гриша уже знал это слово, и оно в его детском сознании ассоциировалось с чем-то грозным, справедливым, с борьбой за счастливую долю простых людей, которые живут на его улице в рабочей слободе.
С тех пор Гриша невольно стал пристальнее присматриваться к отцу, старался вникать в суть взрослых разговоров, и оказалось, что эти разговоры и за обеденным столом, когда собирались всей семьёй, и во время встреч отца с рабочими из цеха (а они часто появлялись в доме Каминских), можно сказать, постоянно касались политических тем.
Запомнил Гриша, как отец за ужином — и было это вскоре после того дня, когда мальчик впервые увидел кузнечный цех и рабочих в нём, — сказал брату Ивану, гимназисту второго класса:
— Пока, Ваня, уразумей одно: труд человеческий всему голова. Всё, что есть на земле нашей ценного, трудом создаётся. Будь то хлеб насущный, машина какая или умная книга. Делаем вывод: кто должен быть хозяином жизни?
— Те, кто трудятся, — ответил Иван.
— Правильно! Молодец. А ты, мать, на меня хмуро-то не гляди. Подрастают сыновья. Надо их к правде поворачивать. И к справедливости. Идём, Ваня, дальше. Как нынче в России? Рабочий человек, будь то крестьянин или мастеровой, спину до седьмого пота гнёт, а хозяева кто? Земля у помещиков, заводы да фабрики у капиталистов. Робят они с нашим братом, что хотят. Несправедливо?
— Несправедливо... — прошептал Гриша.
— Так! — скупо улыбнулся отец. — Вот у нас и общий мужской разговор за столом. А с несправедливостью надо бороться. Не отдадут по своей воле помещики землю, хозяева — заводы. Что делать?
— Революцию! — сказал Иван.
— Верно, сын, революцию. — Наум Александрович помолчал. — И другого пути нету.
— О Господи! — только и сказала Екатерина Онуфриевна и стала убирать со стола самовар.
«Революция!..» — повторил Гриша про себя, и с тех пор это слово и его суровый, беспощадный смысл следовали за ним неотступно.
В конце 1905 года, когда первая русская революция потерпела крах, семья Каминских спешно собралась в дорогу.
...Григорий Наумович, лёжа на жёсткой кровати под яркой голой лампочкой (ночью свет в камере не выключался) и глядя на окованную железом дверь, вспомнил, как в ту осень конопатый наглый Остап Небийконь носился под окнами их дома и истошно вопил:
— Социалисты! Уси Камински — социалисты! С жидами снюхались! Бей социалистов!
Иван рвался к двери, за ним Гриша — Наум Александрович, темнея лицом, удерживал их:
— Сидите! Не надо нам шума.
И они переехали в Минск.
Много позже Григорий понял: отец был активным участником революционных событий в Екатеринославе и, очевидно, после разгрома революции полиция напала на его след.
В Минске, устроившись на работу в железнодорожном депо, отец очень скоро установил связи с местной социал-демократической организацией, включился в подпольную борьбу, но время было тяжёлое: усилилась реакция, свирепствовали суды, увеличилось число перебежчиков в стан врага и провокаторов.
Однажды поздно вечером в дверь их квартиры раздался требовательный стук. Наум Александрович передал матери свёрток бумаг. Оказывается, Екатерина Онуфриевна была в курсе всех тайных дел отца и Ивана. Вот уж, выходит, не знал и не понимал свою мать Гриша! В дверь продолжали грохать сапогами, кричали: «Отворяйте немедленно! Полиция!» Мать быстро и спокойно спрятала свёрток за косяк двери в прихожей. И только после этого впустила непрошеных гостей.
Полицейские, их было трое, произвели обыск, перерыв всю квартиру, и, молча наблюдая эту картину разгрома, безнаказанного насилия, Гриша еле сдерживал себя, чтобы не броситься на ночных посетителей и не бить, бить их чем попало, что попадёт под руку... Слепая ярость, диктующая бесконтрольные поступки, клокотала в нём. Видя состояние брата, Иван стоял рядом, с силой сжимая его руку.
Обыск ничего не дал.
— Одевайся, пойдёшь в нами, — сказал отцу полицейский, очевидно старший по чину.
Екатерина Онуфриевна заплакала. Отец ласково провёл рукой по её плечу:
— Не волнуйтесь. Какое-то недоразумение. Скоро вернусь.
Его увели.
Всю ночь никто не сомкнул глаз.
— Я знала, что этим кончится. — Но в голосе матери не было укора.
Отец вернулся утром.
— Впрямую ничего у них против меня нет, — сказал он, — но... Ходят рядом. Назвали несколько имён. Мол, где встречались? Где подпольная типография? Надо предупредить товарищей и что-то сделать.
Через несколько дней Наум Александрович уехал в соседнюю Польшу, вернулся скоро, радостный и энергичный.
— Нашёл работу в Сосновицах. — Глаза его озорно сверкнули. — Очень симпатичный, чистенький городок. «Металлические мастерские братьев Цембовски и компании». Мастерские! Рабочих всего двенадцать человек, кузнечное оборудование, считайте, времён Петра Первого. Но условия вполне приличные. И квартирку подыскал. Только нет в Сосновицах русской гимназии...
— Как же быть? — перебила Екатерина Онуфриевна.
События эти происходили в конце августа 1908 года. Гриша перешёл в третий класс гимназии.
— Поступим так, — сказал отец. — В Минске останутся наши гимназисты, люди они самостоятельные. Впрочем, гимназист у нас теперь один, Гриша. Ничего! Ваня поживёт с младшим братом.
Действительно, в прошлом году Иван, гимназист пятого класса, как говорил Наум Александрович, «отколол номер».
Это было первого мая. Шёл урок «великого мёртвого»: за учителем воспитанники повторяли на латинском языке звучные строки Лукреция. И в это время за окнами — класс помещался на втором этаже — гимназисты увидели рабочую манифестацию.
Красные знамёна, лозунги, возбуждённые голоса.
К изумлению чопорного педагога, которого между собой гимназисты называли Педантом в галоше, Иван выскочил из-за парты, взял в руки чернильницу, спокойно, не торопясь подошёл к большому портрету Николая Второго, выплеснул в него содержимое чернильницы, так что самодержец тут же стал выглядеть весьма плачевно, и с криком: «Господа! Наше место в рядах демонстрантов!» — побежал к двери, за ним последовало несколько гимназистов.
Вместе с демонстрантами они прошагали по центральным улицам города.