Моя философия

Вглядитесь в лица светских львиц. Той же покойной принцессы Дианы. Неужели вы в самом деле хотели бы ее? Неужели бедняга аль Файед не мог найти девушку помоложе и покрасивее? Однако не мог! Девушка для миллиардера должна быть с червоточинкой — крепко попользованная предшественниками. Тщеславный писатель Розанов женился на бывшей жене Достоевского. Аристотель Онассис подцепил многодетную вдову Кеннеди. Оба прецедента говорят лишь о том, что между миллиардерами и литераторами много общего. И тех, и других тянет на вселенскую славу и подержанный антиквариат.

Может быть, в пиявках их привлекает доброта? Черта с два! Всласть насосавшись, та мгновенно перебирается на кожу следующей жертвы финансового полнокровия, превращая ее из миллиардера в жалкого обладателя нескольких миллионов, вновь полного юношеских комплексов. Ум? Эта ее составляющая тоже весьма специфична и не позволяет интересоваться ничем, кроме себя самой.

Выброшенная из привычной среды обитания, пиявка чахнет, теряя иммунитет на глазах. Ее рабочие губки обвисают в безвольной улыбке. Плечики жалко опускаются. Тряпочка haute couture болтается на тощих бедрышках, как карантинный флажок. Жизнь кончена. Финансовые потоки изменили направление.

Еще вчера она давала советы молодым режиссерам («Мы ждем от вас амбициозных проектов!») и поучала начинающих политиков («На последней пресс-конференции вы могли бы высказаться получше!»). Но теперь пиявка не чувствует ничего, кроме душевной пустоты. Если ее немедленно не подберет очередной благотворительный фонд, ей конец. Ведь даже сопляк-старшеклассник не рискнет появиться с такой пенсионеркой на людях.

Тогда что же? Что отличает ее от других? Наглость, господа! Она свято верит, что стоит не меньше, чем ее пациент. Подобно миллиардерам, она убеждена, что все деньги мира плохо лежат и что именно она по может им перелечь лучше.

Мысль сомнительная. Особенно, для человека с философским складом ума. Но где вы встречали миллиардеров-философов?

Манифест сексуальной контрреволюции

Мне вполне хватало скромной роли кающегося время от времени грешника.

История Дон Жуана имеет множество вариантов. Лично я не верю в те из них, что повествуют о статуе убитого мужа, утащившего великого соблазнителя прямо в ад. В решительности фантастического монумента чувствуется реальное бессилие испанских мужей. Не имея возможности разделаться с половым разбойником физически (он слишком хорошо орудовал шпагой!), бедняги придумали утешительную сказку, на популяризации которой неплохо заработали Мольер, Тирсо де Молина и даже наша Леся Украинка.

Куда больше доверия вызывает у меня новелла о Дон Жуане, рассказанная Проспером Мериме. В ней грешник наказывает себя сам. Пресытившись сексуальными триумфами, он уходит в монастырь, а на своем надгробии велит вырезать самоуничижительную эпитафию: «Здесь покоится худший из людей, когда-либо живших на свете».

Иными словами, и злейший преступник, и верховный судья заседают прямо внутри нас. Начиная как бунтовщики, мы непременно превращаемся в отъявленных консерваторов — палачей собственных идеалов. (Естественно, кроме тех, кого сожрала сама Революция как своих особо буйных детей. Социальная — с помощью трибуналов и расстрельных команд. Сексуальная — при деятельном участии сифилиса и СПИДа.)

До сих пор я считал себя образцом либерализма и морально-бытовой распущенности.

Телевизионные токшоу приглашали меня, когда нужно было высказать что-нибудь особенно омерзительное. Я протестовал против секса по телефону во имя куда более радикальных его разновидностей — в подъездах и на крышах домов. Я требовал национализации девственниц и распродажи семейных ценностей. Бесплатных публичных домов — для бедствующих пожилых развратников. И рассказа «Баня» для укрепления программы младших классов.

«К людям нужно относиться мягше, а на вещи смотреть ширше» — вот что являлось моим кредо, позаимствованным из гайдаевской комедии. Меня даже называли глашатаем прогресса, хотя втайне я всегда подозревал в себе наклонности мракобеса и реакционера.

И вот в одно прекрасное утро я проснулся с мыслью: все запретить! А если нельзя ВСЕ, то хотя бы что-нибудь — хотя бы то, что пока еще можно. Но запретить так, чтобы ни у кого и соблазна не возникло что-нибудь нарушать!

Причиной, толкнувшей меня на путь истины, явилась встреча с девушкой по имени Марианна. Как ни странно, она не была святой. Наоборот! Марианну отличала исключительная антисвятость, диалектически уживавшаяся в ней с вежливостью и даже застенчивостью. Никогда ни до, ни после я не видел такой неправдоподобной красавицы! Тело элитной блудницы с длинными ногами и грудью четвертого размера сочеталось в ней с пухлогубым лицом врубелевской «Девочки на фоне ковра». Она знала два иностранных языка, носила короткую дубленку и сапоги из полированной кожи, курила план и спала как с мальчиками, так и с девочками.

Однажды ночью, вытряхнув из сигареты табак и наполнив ее коноплей из обычного с виду спичечного коробка, купленного на Бессарабке за пятьдесят долларов, Марианна смущенно затянулась и изложила мне суть своей радикальной теории, призванной изменить течение бытия. По ее словам выходило, что секс следует отделить от размножения, а пол — от отдельно взятого индивидуума. Точнее, вывести нечто третье — принципиально новое, соединяющее в себе роли и мужчины, и женщины. Причем, как по внешности, так и по внутренней сущности.

Слушая эту странную фантазию начинающей наркоманки — неприличную, и, тем не менее, совершенно для меня несоблазнительную, в отличие от всего неприличного, что мне приходилось слышать и воплощать ранее, я понял, что в этой гипотетической бисексуальной утопии мне с моими старомодными принципами громилы и совратителя нет места.

— Фрейд утверждал, что все мы от природы бисексуальны, — заявила Марианна, великодушно предложив затянуться ее сигаретой.

— Не думаю, — ответил я, отвергая дармовую отраву. — Утверждение Фрейда доказывает только то, что сам он был бисексуалом и по образу и подобию своему пытался организовать окружающую действительность. Но что касается остального мира, сильно сомневаюсь. Особенно в той части, где нахожусь я. Мне куда проще представить в качестве возлюбленной кобылу, чем, прости господи, какого-нибудь свихнувшегося жеребца. Даже с человеческой головой и на двух ногах.

Повинуясь некоторому Промыслу, что впервые был сильнее моей скотской похоти, я покинул в тот вечер Марианну, а на следующее утро принял твердое решение креститься. И вскоре с удовольствием «плюнул и дунул на диавола», вступая на тот путь, которым некогда прошел куда больший блудодей, чем я, — князь Владимир, коего Господь, однако, превратил в крестителя Руси и святого. Нельзя сказать, что я собирался залезть на небо так высоко, как он. Мне вполне хватало скромной роли кающегося время от времени грешника. Однако с тех пор я твердо верю, что Тот, кто куда крепче нас с Владимиром, не допустит превращения мира в новый Бедлам.

Конечно, строгость средневековых установлений казалась мне несколько излишней. Совершать соитие только в классической позиции, как требовала не когда церковь, по-моему — явный перебор. Но, с другой стороны, покойный Папа Римский Иоанн-Павел II до сих пор вызывает у меня полную симпатию. И не только потому, что он взял да и извинился за все, чем провинились древние католики перед древними православными (хотя сам как человек современный лично ни в чем не участвовал), но и за твердую позицию в ряде модных вопросов. Вот молодчага, думал я, не боится прослыть гомофобом — сказал, что не станет признавать голубые браки, и баста! Мол, не голландские мы еретики, а все-таки какие-никакие наместники святого Петра! И по поводу презервативов крепко врезал: неприлично, говорит, доброму христианину пользоваться этой резиновой штукой, ибо в Библии сказано: «Плодитесь и размножайтесь!», а по поводу контрацепции ни слова. Если не считать крепкого нагоняя Онану. Папа вернул мне веру в действенность христианских идеалов, хотя ему всегда было далеко до того киевского монаха, предание о котором гласит: «А кои отроки не слухались, брал палицу и бил оною по голову — и в том была истина!» Думается, этот простой педагогический прием мигом бы вылечил не которых извращенцев, вдохновенно разлагающихся в тепличной обстановке терпимости.