Страница 11 из 57
Борис Петрович вел себя с нею очень сдержанно. Старик недаром прожил много и разбирался не только в крабовых консервах.
Когда на судне у нас состоялось партийное собрание, химичка попросила не присутствовать на нем, сославшись на загруженность.
— Вы знаете, — объясняла она нам, — как я ужасно занята! Мне сейчас надо сделать…
И она начала перечислять какие-то анализы, отчеты, проверки по заводу, которые нельзя отложить и на секунду.
— Какие будут предложения? — спросил председатель собрания.
— Не отпускать! — крикнул кто-то измененным голосом. И тут элегантная химичка прямо-таки зашлась от ярости.
Глядя на нее, я испытал противоречивое чувство, с одной стороны, к ней не лежала душа, с другой — было жаль эту женщину, на которую судьба свалила для нее непосильную ношу: быть интеллигентной в то время, когда интеллигентность не стала ее сущностью. Что она видела, где прошла ее юность? В море, среди этих громадных раков, в нелегком труде, в котором, видно, она не нашла удовлетворения, счастья и стала избегать его. Но избежать его значит и лишиться приличного заработка, к которому она привыкла и который, если уж на то пошло, развратил ее. Видно, в молодости она мучилась завистью, когда на ее глазах были люди, получающие столько же и даже больше за «чистенькую» работу интеллигентного свойства: экономисты, бухгалтера, инженеры и, наконец, химики плавзаводов.
И вот она переселилась в каюту верхней палубы у самого мостика, получила «чистенькую» работу, но…
Нет, моя душа больше лежит к простоватой, некрасивой жене Карповича, чем к элегантной химичке…
Вчера «собирали урожай» с поля, которое краболовы прозвали кладбищем. Дело в том, что сети были забиты одним панцирем, и распутчики чуть не плакали. Такой своеобычный прилов объясняется следующими причинами: во-первых, крабы меняют панцирь и меняют его в определенных местах, создавая скопление мусора; во-вторых, сети стояли в районе или, точнее, — в устье речки; в-третьих, было обилие малька и самки в сетях. По идее ловцы обязаны выпутывать мальков и самок и живыми бросать в море, но на практике часто существует иное — уничтожение молоди и самок. Делается это, как рассказывают сами ловцы, не умышленно, а от нужды.
— Сергеич, если быть праведным, — говорил с грустью Карпович, — то очень трудно выполнять план. Вот и приходится… Но с этого года я запретил своим бойцам бить малька и самок дубинкой. Братцы, сказал я, давайте подумаем о будущем, будем дальновидными людьми и позаботимся о детях. Мы — не хищники!
А вот бойцы Сабировича продолжают молотить краба. Почему? Да потому, что сам Сабирович говорит; «Моя всегда так делал… краба хватит и тибе и мине».
Размышляя над этим, я вспомнил пыльные бури на моей родине — на Северном Кавказе. Последнюю я видел в день отъезда, когда гудел, словно тревожный колокол, ветер, поднявший мельчайшие частицы земли в воздух. В небе еле виднелось тусклое, печальное солнце. Была настоящая земляная, песчаная метель в одном из плодороднейших районов страны. Недалеко от станции, где стоял эшелон с сезонниками, проходило шоссе. И днем машины шли по асфальту с включенными подфарниками. Мне было не по себе не только оттого, что я разлучался с родными, уезжая от дома очень далеко. Была обстановка нарушенного равновесия в природе, начало торжества злых, плохо управляемых сил…
Возможно, это предвидел и предчувствовал мой друг, председатель колхоза, который в свое время был объявлен «травопольщиком» и все же от своего не отступил. Против его воли начали запахивать отдыхающие поля и остатки целины, тогда он упал на землю перед тракторами, чтобы остановить глупость…
Здесь же, в Охотском море, подобное мужество проявляют немногие, Но их пример о чем-то говорит. Поступились ведь частью заработка члены экипажа «семерки». А вот Сабирович этого не хочет… Но о нем я еще расскажу.
Обилие шелухи и тощего краба прямо-таки бесило всегда беспокойного Бориса Петровича еще и потому, что по нерадивости механиков где-то порвало трубы и пришлось отключить утильцех. Завод же не приспособлен для сброса панциря прямо в море. Панцирь конвейерами перебрасывается в бункера правого и левого бортов. Довольно скоро бункера были переполнены. Тогда на скорую руку соорудили временный сброс отходов в море. И теперь плавзавод качается на воде в окружении коричневых хитиновых покровов. И тут раздолье для чаек!
В обед я заходил в кабинет Бориса Петровича и увидел знакомое лицо — Юру из Грозного, того самого, который несколько дней жил рядом с нашей каютой и спал, как Надя, на диване. Это рослый, на вид сильный и выносливый человек лет тридцати, с которым я разговаривал и узнал от него, что он по профессии шофер, имеет разряд по боксу. Тогда он сказал:
— Если тут действительно есть возможность заработать, я буду трудиться как вол. — Он поиграл мышцами шеи и рук, напрягая и расслабляя их, глубоко вздохнул: — И качки я не боюсь.
Теперь же он выглядел осунувшимся, похудевшим и, я бы сказал, забитым. Борис Петрович говорил с Юрой резко, что обычно он делает в крайних случаях и имея на то веские основания.
— Возвращайтесь на берег, делайте что хотите.
Юра его робко перебил:
— Но мне врач запрещает работать в утильцехе. Я кашляю…
— Пусть дает бюллетень, если вы больны.
— Не дает. Дала только справку.
— Вы справку выклянчили. Вы ищете легкого труда, а в море его нет. Впрочем… ступайте на кончики, вяжите грузила, наплавы. Ступайте.
— Это в бич-бригаду?
Борис Петрович промолчал, считая разговор оконченным, и Юра вышел.
Через полчаса я увидел Юру на палубе. Он был одет в рубашку, без головного убора и в мягких домашних тапочках. В общем, вид какой-то пляжный, неестественный. Он бестолково крутился вокруг цементных болванок килограммового веса и разноцветных японских наплавов — добычи нашей береговой экспедиции.
— Сергеич, как это делается, привязывают эти штуки к веревочкам? — спросил он. Я показал, так как меня этому научил Федя. Он взялся за дело без всякой энергии и через полчаса исчез с палубы, потому что открылась на обед столовая.
В столовой рабочие хлебали плохонький борщ, а на второе была пшенная каша, политая мясным соусом. Кто-то из рабочих взял две порции каши, и на него накинулась раздатчица Рая:
— Ты чего две чашки хватаешь? Вот закатаю тебе по лбу поварешкой, будешь знать!
Рабочий оправдывался, не выпуская из рук двух порций:
— Так одной мне мало!
А у входа — такова его работа — стоял непроницаемый, как китайский божок, черноватый мужик, завстоловой, и не догадывался, что завтра его будут слушать на партбюро. Стружку с него снимут, но кем его заменить?
За моим столом оказался и Юра.
— Сергеич, неужели меня лентяем считают? — спросил он.
— Да нет, — сказал я, — это ерунда!
Мне хотелось сказать ему больше, но я промолчал. Прав, наверное, Борис Петрович, ему надо возвращаться на берег. Он не выдерживает испытание морем, а вот почему, трудно сказать. Потом у Юры вдруг лихорадочно заблестели глаза, и он, низко наклонившись, прошептал:
— Мне стыдно работать в бич-бригаде!
Под вечер его вызвал к себе Борис Петрович и поручил насобирать, просушить и раздробить 700 килограммов панциря. Умница все-таки этот Борис Петрович, понял Юру, его состояние. Панцирь потребовался для каких-то особых целей одному из химических институтов. За сбор, просушку и дробление 700 килограммов панциря рабочему полагается выплатить 240 рублей. Юра обрадовался — это же не возня с кончиками в бич-бригаде — и теперь второй день собирает да сушит панцирь, словно это грибы.
И все же, что его заставило пойти на путину? Домашние неприятности, как Генку? Или желание заработать — длинный рубль потянул на Восток? Или новое что?
Не знаю.
Но для меня ясно одно, у людей в море, на путине нервы слишком напряжены. Не совсем обычные нервы и слабость характеров может привести к непредвиденным последствиям. Вот сегодня Борис Петрович распекал одну молодую, симпатичную женщину. Она — потенциальный алкоголик.. Каждый раз дает слово пить только воду, но держится не больше недели и затем начинает «газовать».