Страница 49 из 69
В световой круг, в котором лежал толстяк, вошли из пустоты два духа с горящими значками на груди, они катили кресло на колесах.
— Служба спасения! — объявил один. — Извините за вторжение.
— Ничего-ничего, — успокоил их юноша. — Делайте свое дело, не стесняйтесь.
Двое посадили толстяка в кресло и стали что-то с ним делать. Кавалер скромно стоял и наблюдал.
Да, а демоны не унимались. Тогда он подумал, что свихнулся, и обратился к врачу. Пожилой эскулап испробовал на нем современные методы: клистиры и пускание крови, — ничего не помогло. Врач предложил прижечь пятки каленым железом — средство, которое непременно должно было помочь. Д'Артаньян спустил врача с лестницы, (???)
Ждущий Ньюк
(???)…голос ее дрогнул. — У меня не хватает сил стоять там и ждать.
— Хорошо, я пойду, — ответил я и стал собираться.
Мы шли в темноте и дожде. Тысячи теней, не видимых в ночи, догоняли нас и, что-то беззвучно выкрикнув, уносились прочь. Дождь, ночь и ветер спорили, кому владеть нами. Они нетерпеливо касались нас, теребили одежду, гасили наши фонари, требуя нашего тепла. Но их нежность нам была не нужна. Марта шла впереди, скользя и спотыкаясь, она казалась маленькой и беззащитной. Я почувствовал жалость. Когда-то я называл ее Солнечным Цветком, а сейчас она отдана ночи. Хотел поддержать ее, но передумал: до прошлого не дотянуться.
Мы пришли, Марта открыла сарай и зажгла лампу. Я увидел знакомый профиль Ньюкмена — неподвижный, словно на монете. В сарае было неуютно, вода капала с прохудившейся крыши, в трещинах стен шелестели скорпионы.
— Принеси еще одну лампу, — сказал я Марте, — и веревку из овечьей шерсти. Приготовь нам поужинать и выпить.
Марта ушла. Я осмотрел Ньюкмена. В поселке поговаривали, что он свихнулся. Ньюкмен сидел на «пьедестале», словно вырезанный из дерева, глаза его смотрели в темноту, лицо ничего не выражало. Я подумал о том, что капли дождя не падают на «пьедестал», а скорпионы сгорают без следа, попадая в некую зону вокруг него. Но холод? Интересно, чувствует ли Ньюкмен этот пронизывающий холод?
Марта принесла лампу и бутылку виноградного вина, добрая душа. Я выбрал место, где должен встать, прямо перед глазами Ньюкмена.
Устроил лампы так, чтобы хорошо освещали мое лицо, положил веревку петлей вокруг ног, чтобы не лезли скорпионы, и сунул бутылку в карман на всякий случай. Я не знал, сколько мне придется торчать так, «выуживать» Ньюкмена становилось все труднее. Сказал Марте, чтобы шла, плотно затворила дверь и постаралась уснуть. Остался один на один с Ньюкменом и еще с чем-то, чему не было названия на земном языке.
Я постарался устроиться так, чтобы Ньюкмен в конце концов увидел меня. Нелегкая это была задача: он смотрел и на меня, и как бы мимо. Зрачки его были сужены, как от яркого света. Я нашел нужное положение и замер. Со стороны это выглядело, наверное, смешно. Двое мужчин внимательно изучали друг друга, как петухи перед боем. Но мне было не до смеха; находиться в таком положении мне предстояло долго, может быть, несколько часов.
Я смотрел в стеклянные глаза Ньюкмена, которые глядели куда-то: в прошлое или будущее, — и вспоминал, времени для этого у меня сейчас было предостаточно. Судьба связала нас, и даже после того, как он женился на моей невесте Марте, я не могу оборвать эту связь.
Странно.
В детстве Ньюкмен — сейчас-то все зовут его за глаза Ньюком, как дурачка — был слабым заморышем, его обижал каждый, кому охота. A я был самым сильным из мальчишек, глубже всех нырял, а как плавал! Уже не помню, как мне пришло в голову защищать его и зачем. Но с тех пор он привязался ко мне, как собака к хозяину, и пути наши уже не рас…(???)
(???)…мной — начатая бутылка, желтый свет свечи плавал в черном виноградном соке.
— Настанет день, — сказал я задумчиво, глядя, как колеблется тень за спиной Ньюкмена, — и даже я не смогу тебя вернуть. Что тогда?
— Ты мне здорово помогаешь, — ответил Ньюкмен. — Но, поверь, дело не только в тебе. Я недавно установил, что время пребывания ТАМ можно регулировать.
— Почему же до сих пор ты ни разу не выбрался ОТТУДА самостоятельно? спросила Марта. — Раньше хватало меня, а сейчас приходится звать Дика.
— Не знаю, — сказал просто Ньюк, откладывая ложку. — Словно черная липкая паутина опутывает мой мозг. Мне нужно на чем-то зафиксировать свое внимание, на чем-то близком и родном: на ваших голосах и лицах, чтобы разорвать ее. Мне нужно, чтобы кто-то мысленно звал меня, иначе я не вспомню себя, не всплыву.
— Когда-нибудь ты не услышишь наших голосов, — проворчал я и отпил терпкий глоток. За все царство теней я бы не отдал этот глоток.
— Услышу! Все равно услышу и вернусь, — говорил Ньюк, наливая себе вина. — Все дело в шкале, она задает временной интервал. Ты видел диск с делениями на левой степке «пьедестала»?
— Не присматривался, — пробурчал я. внимательно глядя на Марту. Что было в ее глазах, устремленных на Ньюкмена? Страх? Горечь?
— Я и сам не разобрался сразу. Знаешь, что это такое? Шкала относительных масштабов времени! Каждое деление на шкале — это соотношение скорости течения нашего времени и некого эталонного времени «вездесущих». Первое деление, — один значок, масштаб один к одному, — означает запуск устройства. Второе деление, — два значка, соотношение времен один к двум, означает, что за одну единицу эталонного времени, которую я проживаю, сидя на «пьедестале», общего времени протекает две единицы. Третье деление — три значка, масштаб один к четырем, и так далее, причем каждое следующее соотношение задается возрастающей степенью. Это означает, что последнее, двенадцатое деление шкалы изменяет относительную скорость времен в 4096 раз!
— Послушай-ка моего совета, Ньюкмен, — сказал я, обращаясь к Марте. Продай нашим ученым этот чертов «пьедестал». И деньги выручишь, и община успокоится!
— Не могу. Дик. Это мой шанс, пойми. Я столько ждал чуда и — вот оно! Уйдем в будущее вместе, Дик!
— Есть хоть какая-нибудь польза от твоих путешествий?
— Это не путешествие во времени, как обычно его понимают, — Ньюк пустился в рассуждения, не заметив, что Марта встала и ушла. — Все рассматривают путешествие во времени так, как если бы оторваться от своего времени, переместиться в другое, прикрепиться к нему и начать жить там. Но это, по-видимому, невозможно. Нельзя оборвать живую нить, которую мы тянем за собой от момента рождения, нельзя оборвать пуповину настоящего. Но можно изменить относительное течение времен, нашего и эталонного. Тогда для меня наше время прокручивается, как пленка, с бешеной скоростью проносится мимо, и я остаюсь вне его действия. Причем скорость все бояее возрастает. А я, сидя на «пьедестале», проживаю всегда эталонную единицу. Понял? Если для меня это минута, то для вас — минута в квадрате, в кубе и так далее, в зависимости от заданного масштаба. Если час, то…
— Но что ты видишь? Что испытываешь? — Меня разбирала злость.
— Что я вижу? То же, что и вы, только мелких и быстрых изменений, движений не замечаю. А вижу медленные и большие. Например, как растет дерево или камень крошится, как река меняет русло. Часто ход событий предстает передо мной как ослепительное мелькание цветных пятен, и ничего разобрать нельзя. Когда ты стоишь достаточно долго в поле моего зрения, то я в конце концов замечаю тебя, фиксирую внимание и «всплываю». Для меня «пьедестал» это машина времени, хотя и без обратного хода, я переношусь в будущее на любой установленный интервал, не теряя при этом ни молодости, ни здоровья. А с вашей точки зрения я впадаю в летаргию, бесконечно затормаживаюсь.
— Но что тебе в этом? Скажи! Ты можешь перенестись в будущее, но вернуться не в силах. Ты можешь уйти от нас в эталонное время, но кто тебя вызволит, если нас уже не будет? Ты, конечно, мог бы впадать в зимнюю спячку, как медведь, но зачем тогда тебе жена?
— Подожди, при чем здесь Марта? — удивился Ньюк. — То, чем я занимаюсь, касается только меня.