Страница 31 из 55
Я и не подозревал, как просто и легко стать богом. Любое разногласие разрешать в пользу большинства. Ничего более справедливого не может быть. Пусть трепещут эгоисты-одиночки, мечтающие о своей славе! Отныне на астероиде будет восстановлена справедливость.
Завтра же с утра засяду писать свод законов. Думаю, что управлюсь с этим делом за несколько часов. А потом пойду в машинный зал, произнесу пароль, отдам ей приказ вычеркнуть из памяти всю чепуху, которой она начинена, и задам собственную программу. В маленьком каменном мешке астероида наступит золотой век.
С этой благою мыслью я заснул.
Во сне я продолжал мучиться, придумывая формулировки новых законов, какие отныне будут соблюдаться в объединенном государстве суслов и фильсов.
Какое-то неясное сомнение все время грызло меня.
«Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех».
«Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех».
Кто это сказал?
Машина.
В чем же будет состоять разница между ее, Машины, законами и моими?
Всемогущество сновидения перебросило меня через тысячи лет в мое собственное прошлое…
Я тогда учился на первом курсе университета. Жили мы не то чтобы бедно, но лишнего рубля в доме не водилось. Родители пускали квартирантов. В моей комнатушке за дощатою отгородкой поселились двое парней. Оба были приезжими, оба учились на вечерних курсах поммашинистов и работали кочегарами. (Железную дорогу тогда еще не электрифицировали).
И у них, и у меня подошла пора экзаменов: я корпел над интегралами, они вслух зудили железнодорожный устав. Правила вождения пассажирских и товарных составов странным образом сплетались у меня в мозгах с формулами начального курса высшей математики.
«Человек на путях — не препятствие» — бубнили они в два голоса.
— Что? — переспросил я.
— Человек на путях — не препятствие, — повторил один из них, Толик — широколицый, большеносый парень, недавно приехавший в областной центр из своего медвежьего захолустья. Толик быстро освоился в городе, даже завел себе девушку. Он вообще очень способный — такие нигде не пропадают. — Правило, — пояснил он.
— Понятно.
У меня хватало своих забот, какое мне дело до правил, действующих на железной дороге — на экзаменах об этом не спросят.
На беду жесткое правило накрепко засело в башке, и вспомнилось некстати.
К Толику зашла его девушка, они собрались на танцы или в кино, не помню. Мебели в нашей каморке — три койки, этажерка да крохотный столик в две доски, намертво присобаченный к подоконнику. Больше уже ничего нельзя было поместить, даже табуретки. Тося чинно сидела на Толиковой постели и, вытягивая полу юбки, старалась прикрыть ею свои коленки. От смущения и робости она не смела поднять глаз. Она тоже недавно приехала в город из деревни и поступила на курсы медсестер. Похоже, что у них затевалось всерьез: к тому времени, когда Толик получит диплом помощника машиниста, а она станет медсестрою, состоится свадьба.
Во всем виноват Толик: не нужно было так долго заниматься своими штиблетами. Не представляю, как он добивался безукоризненного зеркального блеска? Сапожного крема я никогда у него не видел — он пользовался одной слюною — поплюет на носок, и драит до седьмого поту. Пока он в тесном коридорчике усердствовал с сапожною щеткой, мы сидели с Тосей друг против друга. Я тоже держался скованно. Мой взгляд непроизвольно возвращался к ее коленкам — как она ни старалась, они все равно выглядывали из-под юбки. Самое удивительное, что мне вовсе не хотелось смотреть на них — так получалось. Мы оба тяготились молчанием, одному Толику было наплевать.
— Толь, а Толь… — начал я, еще и сам не зная, что собираюсь сказать.
Он оторвался от ботинка и заглянул в раскрытую дверь. Собственно, двери у нас не было, висела занавеска до полу. Он не захотел распрямиться, потому что не принимался еще за отшлифовку второго носка — его голова находилась почти у самого пола.
— Что ты станешь делать, если увидишь человека на путях? — спросил я.
Накануне у него была учебная езда, он исполнял обязанности поммашиниста на локомотиве.
Вопрос был явно никчемный — Толик спокойно продолжал свое дело.
— Посигналил бы, — бросил он небрежно.
— А тот не слышит — глухой, — домогался я.
— Ничего бы не делал.
Тося забыла про коленки, переводила большие выкругленные глаза с меня на Толика.
— Как ничего? — не поверила она. — А человек…
— Не лезь, куда не положено, — резонно оправдался Толик и поплевал на щетку.
— А если он не знает или забылся?
От волнения Тося раскраснелась. Очень уж серьезно она отнеслась к нашей пустопорожней болтовне, как будто вот сейчас на самом деле решалась судьба человека.
— Так есть же правило.
— Правило? Не может быть такого правила!
Дело принимало серьезный оборот — я решил внести ясность:
— Точно, есть такое правило: «Человек на путях — не препятствие».
— Не может быть! — не поверила она. Глаза у нее стали, как у затравленного зверька. — Это неправда!
Толик встревожился, укоризненно посмотрел на меня: «Нужно было тебе соваться. Умнее ничего не придумал». Ему пришлось оставить свои ботинки. Из фанерного чемоданишка-самоделки вытащил замызганную книжонку, раскрыл в нужном месте и показал Тосе, чтобы успокоилась.
Не тут-то было. Наверное, больше минуты она сидела оцепенев. Молчала. Потом взглянула на обложку — и отшвырнула книжку. Крупные слезинки повисли на ее ресницах. Этого только не хватало — сейчас поплывет пудра, под которой она напрасно пыталась скрыть веснушки. С луны она, что ли, свалилась? Какое ей дело до растяпы посреди рельс — дурака, которого я сам же и придумал?
— По-моему, совершенно обоснованное положение, — начал я как можно рассудительней. — Всякий, кто переходит через линию, обязан посмотреть, не видно ли поезда. Зазевался — сам виноват.
Видимо, мои слова не доходили до сознания — у Тоси по-детски задрожали губы, и слезы промыли первые дорожки в слое пудры.
— Никак нельзя ему тормозить в это время, — убеждал я. — У него за спиной состав. Из-за одного раззявы может случиться катастрофа. Может погибнуть не один человек… Сколько пассажиров бывает в поезде? — обратился я к Толику за подмогой, но он промолчал. — Человек пятьсот, не меньше, — решил я. — Пятьсот — и один!
Цифры — это очень убедительно. Когда начинают говорить языком цифр, спорить невозможно. Но Тося, видимо, не умела мыслить логично.
— И эти пятьсот будут спокойно ехать дальше, как будто ничего не случилось? Им будет все равно, что из-за них задавили человека?
— Так они-то вовсе не виноваты, — воскликнул я.
— И ты можешь?.. — повернулась она к Толику.
— Не я же сочинил правила. Мое дело маленькое: есть положение — выполняй.
Вскоре они ушли. Я уткнулся в учебники.
Толик возвратился посреди ночи пьяный. Прежде он никогда не напивался. Растормошил меня и своего дружка.
— Что мне делать? — с пьяной серьезностью допытывался он. — Она сумасшедшая. Говорит: «Бросай курсы». Через неделю экзамены, дипломы получим, а она: «Бросай! Не хочу, чтобы ты людей давил!» Я же никого не задавил. Да и вообще такой случай, может быть, в сто лет один раз бывает, так обязательно, что ли, когда я буду вести состав. Я пообещал: «Заторможу! Пускай потом судят». Не слушает. «Уходи!» — и только. «Сама никогда в жизни не сяду на поезд: не хочу, чтобы из-за меня давили человека».
— Ненормальная она, — рассудил второй паровозник, и тут же захрапел.
Свадьба у них расстроилась.
Не знаю, сдержала ли Тося свое слово: действительно ли никогда не садилась на поезд? Толик говорил — летом она хотела навестить родителей. Правда, в свою деревню она могла добраться пароходом. А насколько мне известно, на воде действует другой закон: «Человек за бортом!» — и все кидаются спасать.
Во сне я видел несущийся паровоз и крохотного человечка, стоящего на шпалах. Паровоз сигналил, а человек не уходил.