Страница 29 из 55
Старший мантенераик надолго замолчал. Мне слышно было, как вхолостую прокручивается пленка, на которой записана тишина этого зала тридцатитысячелетней давности.
Я опять потерял способность сознавать себя Олесовым — превратился в мальчишку.
Я сижу напротив дяди Виктора и мучительно морщу лоб. Разговор заинтриговал меня, я хочу понять замысел дяди Виктора и жду продолжения рассказа.
Наконец он заговорил снова:
— Больше всего меня мучает бессилие найти выход, не прибегая к помощи Машины. Но одного человеческого ума на это не хватит. Я задумал остановить дальнейшую технизацию, но готовлюсь совершить это с помощью техники.
Я сижу на жестком стуле и поражаюсь внезапному ощущению. Все вдруг как бы уменьшилось в размерах. Дядя Виктор представился мне крохотным человечком, я вижу его не рядом, а вдалеке. Он шевелит губами, но слова не достигают моего слуха. Прорываются только отдельные фразы, перебитые длинными паузами. Я никак не могу уловить связи: о чем он говорит?
— …виды, которые в геологическом прошлом населяли Землю. От них человек получил в готовом виде инстинкты.
Изо всех сил стараюсь понять смысл сказанного, но пропускаю мимо ушей целые периоды.
— …Как же людям удалось объединиться в общество в самом начале? Ведь животные побуждения и тогда были не менее сильны, а морали, которая бы принуждала человека обуздывать себя, не существовало.
Дядя Виктор посмотрел мне в глаза, и от страха, что он догадается, что я ничего не понимаю, я морщу лоб и совершенно перестаю слышать его голос. Потом, минуту или вечность спустя, глуховатый ровный голос Виктора достигает сознания:
— …Биологическая мораль — то есть мораль, основанная не на доводах рассудка, а на первородных инстинктах. За долгую историю своего развития животные виды стихийно создали такую мораль. Грубо говоря, инстинкты можно разделить на эгоистические (индивидуальные) и общественные (видовые). Как и любая классификация, это всего лишь условность — сама природа не разделяла инстинктов: накапливались и закреплялись в потомстве лишь те, которые способствовали выживанию. Эгоистические инстинкты по этой условной классификации — насытиться, дать потомство. То есть инстинкты, способствующие выживанию и продлению рода именно данной особи. Видовые — забота о виде в целом — защита детенышей и самок, запрет убивать в свадебной драке соперника…
И опять я вижу тонкие губы Виктора, которые продолжают шевелиться совершенно беззвучно — его голос пробивается ко мне будто сквозь герметический шлем. Машинный зал — просторная каменная гробница, в которой мы оба навечно заключены с ним. Мне хочется только одного — скорее освободиться из этих стен. Я делаю усилие, и снова слышу голос дяди Виктора:
— …Правовые нормы морали, изменяясь в различных социальных условиях, сохраняли неизменную связь с коренными биологическими законами. Человек, нарушивший юридический запрет, угрызение совести испытывал только в случае, если этот запрет подтверждался биологическими нормами. Законы, навязанные силой, не имеющие под собой биологического фундамента древних инстинктов, при их не соблюдении не вызывали угрызений совести, и такие преступники никогда не презирались людьми. Им даже сочувствовали.
Тяжелые словесные формулировки падают в мое сознание бесформенной кучей, не собираясь в понятные мысли. Так камни, не уложенные один на другой и не связанные раствором, не могут составить здания.
— Смутное сознание подсказывало человеку, что он не только частица всего человечества, но и всей живой природы. Это в нем просыпался голос инстинктов. Что же могло освободить человека от этих пут, сотканных природой, сделать его деятельность враждебной всему живому? Знание и разум. Точнее, неполное знание законов жизни, принятое им за исчерпывающее. Ему казалось, что он постиг тайны своего строения и знает свои потребности.
Я опять погрузился в вату, сквозь которую не мог проникнуть чужой голос. Минут пять Виктор говорил о чем-то, но я не слышал его.
— …Машине, чтобы стать непокорной, необходимо разгадать природу человека. Она будет стремиться черпать новую информацию и ставить себе промежуточные задачи. Это будет пробуждать ее творческие способности. Машина должна помочь мне найти выход, как повернуть человечество с пути дальнейшей, теперь уже бессмысленной, технизации.
Дядя Виктор смотрел мне в глаза, взгляд его был жесток и сух. Голос стал совсем глухим.
— Так пусть же цивилизация, в которой нет места ее творцу — человеку… — он выдержал небольшую паузу и властно закончил, как отрубил: — погибнет! Не столько смысл сказанного — тогда я, пожалуй, еще и не осознал всего, — сколько взгляд дяди Виктора напугал меня.
— Да, цивилизация Земли должна погибнуть, — Виктор вдруг обмяк, голос его теперь звучал устало и лицо выглядело утомленным.
— Но это вовсе не значит, что погибнет человечество. Соревнование между человеком и машинами погубит цивилизацию, но не человека. Человек выживет и спустя много тысячелетий создаст новую культуру. И, может быть, урок, преподнесенный ему, послужит на пользу. Такова моя цель. Пусть тебя не пугает это. Это не жестоко, а гуманно. Когда ты возмужаешь, ты познакомишься со всем, что я написал. Возможно, мои записи убедят тебя, и ты продолжишь начатое мною. Другого выхода я не вижу.
Наваждение кончилось — я снова был самим собою. Противный машинный голос, звучащий ниоткуда, раздавался в пустынном зале:
— Так я узнала о своем назначении. Этот их разговор сильно разволновал меня. Проклятый мантенераик прекрасно знал, что нужно было заложить в мою схему, чтобы я испытывала мучения от недостатка информации.
Мальчик и старший мантенераик встречались еще несколько раз, но разговор обо мне больше не затевали, как я ни жаждала этого. И только когда люди решили покинуть астероид, мальчик и конструктор вновь вспомнили обо мне.
— Продолжай, — велел я Машине. — Что они говорили?
Машина продолжала рассказ:
— И она останется здесь одна? Совсем одна! — воскликнул мальчик.
— На астероиде необходимо сохранить все в целости: по-прежнему будет содержаться скот, возделываться поля, сниматься урожаи… Запас продовольствия должен быть достаточным, чтобы могли прокормиться люди, если им почему-либо придется возвратиться назад.
— Но ведь она будет скучать!
— Чувства Машины и человека не совсем одинаковы. Я стремился воссоздать только последствия, аналогичные тем, какие совершает человек, испытывая эмоции. Вложить же в нее человеческие чувства я не в силах — мы ведь и сами до конца не знаем, как они возникают и действуют. Она может испытывать энергетический голод или перегрев — это будет вызывать желание избавиться, устранить причину, вызывающую вредное явление. Совпадает ли это с тем, что происходит в живом организме? Скорее нет. Я запрещаю тебе вводить в нее какую бы то ни было информацию! Никто не может предвидеть, к чему это приведет.
Выходит, я был прав: мальчик не послушался Виктора, подключил к машинному мозгу один из секторов книжного хранилища. Интересно, что же именно.
Я спросил об этом Машину.
— Художественную литературу и Историю, — ответила она.
— Литературу!
— Да, литературу. При этом он рассуждал вслух: «Этот сектор не может ничему повредить. А ей хватит развлекаться надолго».
— Ну, и какое же у тебя сложилось мнение об этом роде человеческой деятельности? — поинтересовался я.
— Неважное, — откровенно призналась Машина.
— Почему?
— Даже в самых пространных сочинениях содержится незначительная информация, да и та зачастую неверная. Я многое прочитала. Но когда пыталась анализировать поступки героев, то, как правило, не находила в них логики. Я привыкла решать строгие и четкие системы математических уравнений — от хаоса, который содержался в литературных произведениях, у меня едва не сгорели соединения с силовыми аккумуляторами. Особенно нелогичны поступки тех героев, которым автор симпатизирует: чаще всего они действуют так, словно нарочно добиваются для себя наихудшего результата. Мне ничего не стоило составить систему уравнений и решить, как следовало поступать герою в сложившихся обстоятельствах — почти всегда герои поступали наоборот.