Генерал Коммуны

— Противник овладел Пасси, пороховыми погребами на улице Бетховена… По дороге сюда мне сообщили, что собрано одиннадцать батальонов слабого состава. Это все, что вы сделали… Отсутствие связи мешает мне точно выяснить положение, но в западные предместья вошло приблизительно девять дивизий, через южные ворота — три дивизии. Итого теперь в городе тридцать тысяч штыков версальцев против наших девяти тысяч.

Домбровский сошел с трибуны, присел на подоконник, предоставив Грассе отвечать на все вопросы. Изредка открывая глаза, он видел, как члены Комитета общественного спасения беспомощно рассматривают карту, не разбираясь в обстановке. Кто-то горячо доискивался измены. Каждый предлагал свой план спасения. Заседание потеряло всякий порядок.

— Необходимо еще раз запросить наблюдателей на Триумфальной арке!

— Единственный выход — передать все командование в руки одного человека.

— Ого! Чтобы это кончилось диктатурой?

— Не пугай нас словами! Наступило время, когда диктатура может спасти демократию.

— Граждане, достаточно, если мы передадим все полномочие исполнительной власти Делеклюзу и Домбровскому.

— Одного нужно, одного.

— Войдя в Париж, версальцы погибнут среди баррикад!

Минуты шли за минутами, и шум становился все бестолковей. Отовсюду слышался визгливый, царапающий голос Феликса Пиа:

— Я говорил… я предупреждал… я знал…

Домбровский не любил Пиа. Член Комитета общественного спасения Феликс Пиа ни разу не посетил аванпосты, зато его всегда можно было встретить в кулуарах ратуши, в бесчисленных комиссиях, в кафе, в редакциях. Всюду он произносил речи. То неистовствующий, то патриархальный, подделываясь под героев 93-го года, эффектно помахивая красным шелковым шарфом члена Коммуны, он расхаживал прыгающей походкой, всюду вмешиваясь, путая, отнимая время пустыми хвастливыми речами, сея раздоры, занимаясь интригами. Домбровский не скрывал своей неприязни к Феликсу Пиа и вскоре обрел в нем врага.

Несколько раз Ярослав порывался что-то сказать, но его голос тонул в общем гаме. Никто больше не обращал на него внимания. Подозвав Грассе, он шепнул ему что-то на ухо. Грассе, выбежав на трибуну, ожесточенно заколотил рукоятью револьвера по столу, водворяя порядок.

— Генерал Домбровский предлагает ударить немедленно в набат, разбудить Париж, поставить под ружье всех мужчин!

Тотчас откликнулся Пиа:

— Ударить в набат? Ни в коем случае! Такой поступок обнаружит нашу слабость. А паника?.. — И язвительно добавил: — Не все обладают хладнокровием гражданина Домбровского.

Но Грассе продолжал настаивать, и Пиа накинулся на него.

— Коммуна! — декламировал он, простирая руки с такой невыносимой напыщенностью, что Ярослав зажмурился. — Коммуна — мое детище. Я хранил свою мечту двадцать лет, я ее вскормил, я ее взлелеял и не дам всяким проходимцам ее погубить! — Пиа вызывающе оглядел Домбровского. Ему всячески хотелось пробить стальную кольчугу спокойствия, которой всегда был закрыт этот человек.

— Хватит, благодаря твоим заботам, гражданин Пиа, мы потеряли Кламар и Мулен-Саке, — возмущенно заметил кто-то из членов военной комиссии.

— Это оскорбление, клевета! — завопил Феликс Пиа. — Я требую доказательств!

И снова поднялся галдеж. Кричали, пререкались, вспоминали падение форта Исси, кого-то опять обвиняли в измене. Ярослав пропускал мимо ушей все оскорбления, грязные намеки, которые позволял себе Пиа. Прильнув лбом к холодному стеклу окна, он ловил далекие звуки выстрелов. Судя по их силе и направлению, версальцы, наверное, подходили уже к Трокадеро.

Бешенство душило его. Он оторвался от окна; в груди под бинтом тяжело заныло; дым, плавающий в воздухе, словно наполнил голову, смешивая мысли в горячий хаос; огненные пятна свечей закачались, сливаясь в темный круг, и вот это уже не круг, а лицо Пиа, — оно растет, увеличивается, и вот уже можно видеть только огромный разинутый рот…

Чувствуя, что начинается бред, Домбровский напряг всю свою волю, борясь с желанием выхватить пистолет и всаживать пулю за пулей в орущий рот Пиа, — тогда, наверное, оборвется визгливый крик и наступит такая тишина, что все услышат, как там, за окнами, по спящим улицам, ближе и ближе стучат кованые сапоги версальских солдат.

Но вот высокий, вздрагивающий старческий голос гневно поднялся над шумом:

— Вы все спорите, а версальцы убивают коммунаров в центре города!

На трибуне Делеклюз — военный делегат Коммуны. Чахоточными пятнами румянца пылают его морщинистые щеки.

— В такой момент тратить время на вопросы самолюбия!

«Наконец-то!» — облегченно думает Ярослав. Как будто распахнули окно и свежий воздух обдал его горячую голову.

— …пробил час действия! Если Коммуна и Комитет не сумели обеспечить победу, то ее добьется народ. Мы дадим ему свободу действия и пойдем с ним на баррикады!

Домбровский насторожился.

— …всякие штабы ослабят нашу силу. Версальцы, войдя в Париж, погибнут в нем. Каждый дом — крепость! Сегодня место народу, место борцам с засученными рукавами.

«Что он говорит?» — недоумевает Домбровский. Он оглядывается по сторонам и на всех лицах видит выражение того же согласия и радости, которое он сам испытал минуту назад. Домбровский изо всех сил трет лоб, пытаясь разобраться в происходящем. Громкие аплодисменты звучат для него как треск рухнувшего здания.

Делеклюз спустился вниз, и его плотной толпой окружили члены Коммуны. Домбровский с несвойственной ему грубостью растолкал плечами людей, схватил Делеклюза за руку и оттащил в сторону.

— Что ты делаешь, гражданин Делеклюз? Распускать армию нельзя! Нас перережут поодиночке, как баранов. Вы помогаете версальцам. Разве можно отстоять город без армии? Послушай, Делеклюз, только не это! Еще можно что-то сделать. Пока есть армия, мы — государство, а не бунтовщики. Армия — это наша надежда!.. Последнее, что у нас есть. Мы оттянем войска от Врублевского. На рассвете артиллерией ударим с Монмартра… только не распускай армию. Это безумие!

Делеклюз ласково высвободил сухие слабые пальцы из рук Домбровского.

— О нет! — сказал он с еще не остывшим возбуждением. — Если наша армия до сих пор не сумела… Парижанин лучше всего дерется на своей улице. Он специалист баррикадной войны. У нас свои традиции. Ружье в руках, камни мостовой под ногами — и ему наплевать на всех стратегов… И потом, — добавил он, утешая, — может быть, я неправ, но что другое может их так же скоро преобразить?!

Они молча поглядели в зал, — там царило возбуждение. Лицом к лицу встретиться с врагом. К черту всякие заседания, планы, обсуждения: стрелять — вот что теперь надо! Всем надоела двухмесячная осада. Победа или смерть! В своем квартале они сумеют задать трепку версальской сволочи. Каждый знал, что ему делать, куда идти. Все члены Коммуны должны были организовать оборону в своих округах. Никакая сила не могла заставить их изменить принятого решения. Домбровский понял это и, молча попрощавшись с Делеклюзом, вышел из зала, опираясь на плечо Рульяка.

Пройдя длинный полутемный коридор, они вошли в пустую комнату, и Домбровский продиктовал Грассе две записки — одну Фавье, другую Врублевскому. Он сообщал о решении Комитета общественного спасения и подробно перечислял все то, что нужно было сделать, чтобы это решение не привело к катастрофе.

Обе записки должен был отвезти Грассе. С Домбровским остался Рульяк. Они спустились вниз, в лазарет. Домбровскому сделали перевязку, и ему стало немного легче. Теперь он мог двигаться без посторонней помощи. Не слушая доктора, он вышел с Рульяком на площадь перед ратушей.

Оставалось одно последнее дело.

— Ты слыхал, Рульяк? Они не хотят будить Париж, — сказал Домбровский, останавливаясь под фонарем, чтобы лучше видеть лицо Рульяка. — Версальцы будут занимать улицу за улицей… Квартал за кварталом… И город будет спокойно спать. А завтра парижане проснутся и тоже ничего не будут знать, пока версальцы не появятся у них под окнами.