Страница 20 из 47
У Артура Демэ осталось несколько документов, несколько неразобранных записей в блокноте — несколько лет жизни Домбровского.
Вот отзыв известного немецкого полководца Мольтке о книге Домбровского «Критический очерк войны 1866 года в Германии и Италии»:
«Польша имеет соотечественника, способности которого приносят честь польскому народу. Это — Домбровский. Я прочел его книгу — это наилучшая работа о последней войне».
Цитата из книги Домбровского:
«…И косы становятся страшным оружием, когда они в руках революционных войск».
Воззвание в период осады Парижа пруссаками:
«…Мы организуем легион защиты Парижа, нас 300 поляков, желающих служить делу Французской республики, дайте нам коней, саблю, карабин и позвольте действовать в тылу пруссаков. Мы верим, что дело Парижа не проиграно, Франция имеет за что бороться!
Вырезка из газеты — письмо жены Домбровского к генералу Трошю:
«…Вы арестовали моего мужа за то, что он критиковал ваши трусливые предательские действия…»
Телеграмма Гарибальди к главе правительства Гамбетте:
«Ярослав Домбровский мне необходим. Он назначен командиром легиона, идущего на помощь Парижу. Помогите переправиться ему воздушным шаром из Парижа.
Письмо Домбровского жене из Лиона накануне Коммуны:
«Мне очень не нравится то, что я вижу… Правительство предает Республику на каждому шагу. Я чувствую себя сломленным той страшной драмой, в которой народ, полный самоотверженности, способный сам по себе принести Европе мир и свободу, этот народ деморализован и постыдно продан горсткой растяп и негодяев».
Тихо шипел газовый рожок. На его мутный свет летели из тьмы раскрытого окна желтые ночные мотыльки.
«Ложное солнце, — подумал Артур. — Как часто и люди до самой смерти не замечают, что они живут при свете фальшивого солнца».
Он поднялся, разогнул онемевшую спину и, потягиваясь, подошел к распахнутому окну.
Грифельно-серые волны крыш подкатывались к мансарде. С новым чувством смотрел он на разорванную колокольнями, башнями линию горизонта, словно мореплаватель, увидевший чужие берега. Мир его, кончавшийся предместьями Парижа, стремительно расширялся.
И впервые пришла в голову мысль о прожитых годах. Какими пустыми оказались они при встрече с жизнью настоящею человека. Все свои сознательные годы он жил свидетелем. Зачем он жил? Для того чтобы сообщать новые закулисные сплетни или про очередное убийство в кабачке «Ню-ню»? Он тратил свою злобу на рецензии и восторги на описание сенжерменских балов.
Все это не стоило одного месяца жизни Домбровского. Артур шел сквозь годы своей легкой, фланирующей походкой, с любопытством оглядываясь по сторонам, и чувствовал себя счастливым. При всяком образе жизни можно чувствовать себя счастливым или несчастным. Все те, кого считали «преуспевающими», выбрали себе удобное безопасное счастье. Вкусный обед, собственный дом… Почему же Домбровский отказался от этого? И Артуру вспомнились имена Марата, Бланки, Герцена и еще сотен и сотен людей, чей прямой и непримиримый жизненный путь проходил через тюрьмы, страдания, нищету. Что двигало ими, что получали они взамен? Счастье борьбы за свободу? А может, и саму свободу, потому что тот, кто борется, тот свободен? Но были ли они счастливы? Все равно он завидовал судьбе этих известных и безвестных борцов. Точно с высокой горы оглянулся он на мир своих прежних интересов. Жизнь нельзя начинать сначала, ее можно только продолжать. И он знал, что будет продолжать ее иначе, потому что это было не просто желание, он понял, ради чего стоит жить и бороться.
Возвращение Рульяка
Наконец сам командир, капитан Нерваль, смог убедиться, что Луи Рульяк из Бельвилля действительно трус.
Утром Рульяк был назначен подносчиком патронов. Получив на складе первый ящик с патронами, он стал пробираться назад, вдоль домов предместья. Здесь было тихо, но он поминутно останавливался и, прижавшись к стене, оглядывался вокруг. Потом он начинал двигаться дальше, с ненавистью и страхом посматривая на обшитый железом ящик, и бормотал про себя: «Если попадет пуля… это взорвется у меня в руках». То и дело путь ему преграждали горы щебня, обломков, балок, камней. Над полуразрушенными домами чернели ребра стропил.
Неожиданно где-то наверху фистулой пискнула случайно залетевшая пуля, чиркнула о стену, отлетела рикошетом и закопалась в кучу извести, взметнув белое облачко. Рульяк вскрикнул, выронил ящик, бегом кинулся к редуту.
Пришлось капитану Нервалю послать людей разыскивать ящик и выделить нового подносчика.
В 128-м стрелковом, одном из лучших батальонов Коммуны, — трус!
Три года тому назад Луи поступил учеником к мебельщику Кодэ, известному в Париже мастеру-художнику. И хотя вначале Кодэ сердила медлительность Луи, он заметил в пареньке упрямство, а потом и любовь к делу и оставил его в мастерской. К Коммуне Луи отнесся равнодушно. Мастерская в это время получила срочный заказ. Луи, возвращаясь домой к ночи, ужинал и сразу валился в постель.
Когда Тьер, собрав полуторастотысячную армию, начал осаждать свободный Париж, Коммуна объявила мобилизацию всех граждан от 17 до 35 лет.
Но какое было дело Луи до версальцев или до коммунаров? Пускай дерутся, бездельники. Он твердо решил стать таким же мастером, как Кодэ, и никто не имел права мешать ему. Он должен работать: дома все заложено в ломбард, хозяин грозится выгнать из квартиры, а ведь Луи содержал мать и сестренку! И лишь когда мать пристыдила его, он явился в мэрию.
В батальоне Луи мало с кем разговаривал, не умел отвечать на шутки товарищей. Он тосковал, вспоминая терпкие ароматы дерева, лака. И дуб, и ясень, и бук имели свои едва различимые запахи. Больше всего Луи боялся, что ему поранят руку. Тогда прощай все мечты! Бомбардировка приводила его в ужас. Заслышав гудение и визг снарядов, он мчался в глубь каземата. Коммунары во главе с Жаном Ехидкой, тонким болезненным юношей, отчаянным смельчаком, острым на язык задирой, требовали, чтобы капитан Нерваль выгнал Рульяка из батальона. Нерваль наотрез отказался:
— Нет, Рульяк наш парень. В конце концов он поймет, что это за штука — Коммуна.
Член Совета батальона Поль Мио несколько раз пробовал говорить с Луи о Коммуне, но тот угрюмо молчал, глядя куда-то в сторону. Проходило время, пальцы Луи теряли ловкость, и едкий воздух, пропитанный гарью, все реже напоминал ему нежные запахи дерева и красок.
С апреля 128-й батальон не покидал передовой линии. В батальоне едва оставалась сотня человек, но у Коммуны не хватало резервов. Каждому приходилось драться за себя и за своих убитых товарищей.
Наконец сегодня вечером капитан Нерваль получил приказ немедленно явиться с батальоном в штаб. 128-й сдал позицию маленькому резервному отряду. Луи решил, что их отправят домой в отпуск. Сразу позабылись страхи прошедших дней. Веселый, он шагал в строю, то и дело сбиваясь с ноги, ибо смотрел не вперед, а по сторонам, различая вдоль дороги на темно-синем фоне неба очертания каштанов, шелестевших тонкой сочной листвой раннего лета.
Они подошли к замку Ла-Мюэт, где был расположен штаб Западного района. Просторный двор освещался несколькими кострами. Подле костров отдыхали ординарцы.
Батальон остановился у крыльца, и бойцы вспомнили, как месяц назад, солнечным апрельским днем, они, двести пятьдесят веселых ребят в новеньких, мундирах, выстроились, распевая «Марсельезу», перед вот этим крыльцом. Командующий армией Ярослав Домбровский и член Коммуны Верморель под звуки оркестра передали капитану Нервалю шелковое красное знамя, сверкающее на солнце. Теперь оно висит неподвижно, дырявое от пуль, изорванное и прокопченное, как их мундиры.