Страница 5 из 32
Лошади неслись в панике, сшибая друг друга.
Дамба забыл о преследовании, он увидел, как Шагдур повернул лошадь и погнал ее, думая уйти от табуна. Но Шагдур не успел. Табун обрушился на пастухов и увлек их с собой…
Топот лошадиных копыт разбудил степь. Земля стонала и пылила под ударами десятков ног. Шум бегущего табуна заглушал хрип и стоны раненых лошадей.
Дамба схватил свою лошадь за гриву, лег грудью на ее шею и старался удержаться на ее липкой от пота спине. Кругом скакали обезумевшие кони. Они налетали на лошадь Дамбы, сжимали ее со всех сторон, почти сваливали с ног.
Резкий удар в голову заставил Дамбу выпустить поводья, и тотчас же лошадь выскользнула из-под него. Он упал. Острая боль пронзила ногу, ударили в спину копыта. Дамба потерял сознание.
Табун промчался, оставляя за собой примятую, перемешанную с землей темную полосу травы…
* * *
Когда Дамба очнулся, восточный угол неба уже окрасился пурпуровыми цветами восхода, а розовые отблески лучей еще спрятанного за горизонт солнца румянили курчавые края облаков. Тянул утреник. Трава, мокрая от росы, стояла, опустив стебли. Дамба попытался, встать, но не смог. Жгучая боль в голени мешала каждому движению. Стараясь не опираться на поврежденную ногу, он нарвал жесткой травы и укутал голень поверх унта. Широкий монгольский пояс заменил ему бинт.
«Где теперь Шагдур?» — подумал Дамба.
Утро приходило радостно и величаво. Солнце встало над степью, разорвав в клочья прячущийся в низинах туман. Дамба лег на спину, смотрел в небо, следя за полетом птиц, парящих в утренней синеве, за причудливо меняющимися очертаниями облаков. Вглядывался в степь, ожидая путника или пастухов с гуртами скота, — только от них он мог ждать помощи.
Время шло медленно. Солнце поднялось в зенит и палило отвесными лучами. Трава, осушенная зноем, стала жесткой и серой. Проснувшиеся кузнечики трещали, свистели суслики, перекликались птицы. Но степь была чиста. На горизонте не показывалось ни всадника ни животного.
«Солнце идет к закату, — думал Дамба. — Никто не едет. Нужно есть — есть нечего. Однако, надо ползти…»
Дамба перевернулся на живот, подобрал валяющийся на земле, оброненный во время падения нож, сунул его за голенище и пополз. Нога вспухла, стала тяжелой и нестерпимо ныла. Бережно волоча ее, Дамба прополз несколько метров и остановился. Выступившие на лице крупные капли пота раздражали кожу, волосы взмокли и прядями спадали на лоб. Мучила жажда. Дамба спрятал голову в траву, защищаясь от солнца.
«Жара, трудно, — подумал он. — Буду ждать ночи — ночью легче».
Но тревога сверлила мозг, гнала вперед, и он полз без дороги, без определенного направления.
Примятая пронесшимся по степи табуном трава не встала, она темной полосой вела на север. «Кто-нибудь поедет по ней за табуном, — решил Дамба. — Нужно так и ползти. Скорей встречу…»
День умирал медленно, и медленно полз монгол. Горло пересохлой, казалось, распухший язык едва помещался во рту.
«Нет реки, нет воды, — дразнила мысль. — Однако, помру. Где доползти до улуса, солнце убьет…»
Липнущий красный жаркий туман насел и душил. Воспаленными глазами Дамба искал воду. Воды не было. Небо, обыкновенно ясное, с огромным рыжим диском солнца, обещало засуху. Ни одного облака. Жара завладела степью, и даже птицы спрятались от зноя. Одни кузнечики продолжали настойчиво стрекотать, поднимая к солнцу зеленые лупоглазые головы.
Темная полоса свернула круто в сторону. Дамба передохнул, набрался сил и пополз дальше, спускаясь с холма в долину. Впереди, на смятой траве лежало что-то, похожее на человека. Пастух приподнялся на руках и различил очертания плеча, откинутую ногу…
Дамба подполз ближе.
— Мертвый, — сказал он почему-то вслух.
Труп лежал, разбросав ноги и спрятав голову в черную от крови траву. Правая рука его была вывернута из плеча и торчала, как воткнутая в землю палка.
«Однако, Шагдур, — подумал Дамба, рассматривая измятый и окровавленный халат. — Однако, табун кончал… Ай, ай, пропал Шагдур!».
Шагдур лежал ничком, голова его была разбита, и высохшая кровь ржавыми пятнами запачкала лицо.
«Ай! Бедный нахор[11])» — пожалел Дамба, забывая о низком предательстве Шагдура.
Сладкий запах разлагающегося мяса ударил в голову. Дамба ощутил невероятную слабость. Локти дрожали и расползались. Он хотел отползти в сторону— и не смог. Нога стала непреодолимо тяжелой. Дамба рванулся вперед, но локти разъехались, отказываясь держать отяжелевшее тело, и он упал на грудь, прижавшись горячей щекой к раскаленной земле. Розовый туман застлал глаза непроницаемой тугой тканью, в ушах стоял невыносимый гул, как будто кузнечики выросли до гигантских размеров и оглушали степь громовым стрекотанием…
VI. Гурт в пути
Гурт Кондаурова перерезал степь, направляясь от центральных улусов Монголии к границе Советского Союза, Проводники искали кратчайшую дорогу, пытаясь провести скот не в семь, а в шесть дней, но взяли слишком сильно на восток и уклонились в сторону..
Гурт миновал Новый летник, где его напрасно прождали люди русского князя, и благополучно подходил к границе.
Погода все дни стояла засушливая. Скот худел. Отъевшиеся на летнем подножном корму быки брели, опустив к земле тупые морды с красными от жары и злости выпуклыми глазами; овцы протяжно блеяли и, сбиваясь отдельными стайками, трусили, подбирая куцый зад; суетливые бестолковые коровы, неуклюже подпрыгивая, бежали за беспокойными и уверенными быками.
Несколько длинношерстых верблюдов, купленных Кондауровым для работ в совхозе, возвышались над стадом, мерно раскачивая свисшие набок горбы.
Пастухи в запыленных выцветших палатах, с неизменными трубками и бичами объезжали гурт, подгоняли отставших животных и наводили в стадах порядок, разбивая их на отдельные косяки.
Кондауров распорядился гнать гурт только рано утром и ночью; в течение всего дня и вечера до восхода луны скот кормился на лугах.
Уже шесть дней гурт был в пути. Кондауров сердился. Он не мог понять, почему Прыжак не высылает ему навстречу проводника, и послал вперед монгола для розысков дороги, но монгол еще не возвращался.
С восходом солнца останавливались на привал. Скот бродил лениво, ел неохотно. Тень легких брезентовых палаток не защищала людей от мучительной жары и духоты. Бронзовые лица пастухов солнце окрасило в ярко красный цвет. Только ночью, когда спадал зной, был возможен отдых, но тогда шли гурты, и думать о сне было некогда.
Кондауров едва держался в седле. Привыкшие к степным трудностям монголы — и те начали сдавать. Погонщик Седебек, высокий стройный юноша с огромными немонгольскими глазами, заболел.
— Солнце ушиб, — говорили пастухи. Солнце ударил…
Седебек лежал с обвязанной мокрыми тряпками головой на телеге, в которой за гуртом везли продукты. За всю дорогу, он не произнес ни слова жалобы. Запекшиеся губы были плотно сжаты, а кожа на лбу стянута в страдальческие складки.
Ночью гурт пережил тревогу.
Мимо пронесся, охваченный стапидом, табун лошадей. Пастухам с трудом удалось удержать взволнованный скот. Быки протяжно ныли, оборачивая разинутую пасть в сторону Удаляющегося табуна, похожего на тень гонимой ветром тучи. Бараны, сбились в кучу, тесно прижимаясь один к другому.
Несколько пастухов погнались за табуном, думая остановить его, но скоро отстали, взмылив своих лошадей. Табун промчался в направлении к русской границе.
Монголы говорили:
— Солнце печет шибко. Беда! Много скота сгинет.
Они считали засуху причиной стапида.
Кондауров нервничал. Он боялся, что начнется падеж животных от солнечного удара, и приказал использовывать для переходов каждую минуту прохлады. С заката и до тех пор, пока не высыхала роса, хлопали длинные бичи, и пылил скот, переходя от воды к воде необозримыми пространствами степи.