Страница 2 из 20
Андерсен был сыном башмачника и прачки. Еды в семье почти всегда не хватало. На закате жизни Андерсен признавался, что ему постоянно хотелось есть и он мечтал когда-нибудь наесться досыта. Вероятно, память о голодной молодости заставила его быть предельно экономным. Получив от друзей или покровителей деньги, он тотчас же перекладывал их в сундук. Чтобы не тратиться на еду, он напрашивался в гости то к одному, то к другому – к этому на завтрак, к этому на обед… Но он вовсе не был скупцом. Став относительно свободным в своих тратах, он помогал бедным, в том числе и многим из тех, кто письменно обращался к нему с просьбой о помощи.
А таких писем к нему приходило со всего света до сотни в день.
Андерсена, как никакого другого писателя, обкрадывали издатели, не платя ему авторских. Если же и платили, то совершенно мизерные суммы. Однако, несмотря на это, он сумел накопить немалое состояние, которое после его кончины было завещано его друзьям.
Чрезвычайная чуткость и ранимость его большой души заставляли Андерсена, не в силах которого было мужественно сражаться с препятствиями, обращаться к слезам. Плакал он не реже маленькой капризной девочки – по нескольку раз на день, а временами и того чаще. Женщинам не раз приходилось утешать и успокаивать его, когда он со слезами выходил из-за стола, оскорбленный той или иной невинной шуткой.
Некоторые биографы объясняют плаксивость писателя следующим эпизодом из его жизни. В молодости, еще никому не известный юноша, недавно приехавший в столицу, он снимал за небольшие деньги комнату в доме у некой мадам Торгесен. Он спросил хозяйку, не возьмется ли она его кормить. Хозяйка согласилась, но потребовала за это 20 риксдалеров в месяц. Таких денег у Андерсена не было. Те немногие деньги, которые давали ему друзья и знакомые – а их-то он всегда умел заводить повсюду, – уходили на скудную еду и билеты в театр, без которого он не мог тогда представить свою жизнь. Может быть, хозяйка возьмет шестнадцать вместо двадцати? Нет, она была неумолима. Она сказала, что собирается в город, и пусть он даст ответ, когда она вернется. 20 риксдалеров, ни больше ни меньше. Она ушла, оставив его в слезах. На стене висел портрет ее покойного мужа, и Андерсену показалось, что портрет смотрит на него очень приветливо, и тогда в своей детской простоте он попросил покойного, чтобы тот смягчил сердце жены; он увлажнил глаза портрета собственными слезами, чтобы тот лучше его понял. Такое удивительное использование средневековой магии оказало свое действие, и хозяйка, вернувшись, снизила цену до 16 риксдалеров, которые предлагал Андерсен.
В молодости Андерсен работал на фабрике. Грубые и сальные шутки рабочих шокировали ранимого и впечатлительного юношу, заставляя его по-девичьи краснеть и опускать глаза. Однажды во время пения – у Андерсена от природы было прекрасное сопрано – рабочие подкрались к нему сзади и стянули с него штаны: они хотели удостовериться – юноша он или девушка?
Став взрослым, Андерсен так и не повзрослел характером: он остался таким же наивным и крайне чувствительным ребенком. Любая, даже малейшая похвала или комплимент в его адрес могла привести его в восторг и трепет, и он, забывая обо всем и всех, начинал декламировать собственные стихи или читать свою новую рукопись, которую он всегда носил в кармане, чтобы читать из нее при любой возможности. Но если вдруг находились такие, кто отказывался наслаждаться плодом его творческого гения, то это повергало Андерсена в такую депрессию, что он от горя целый день сидел, запершись в своем номере или комнате, и беспрестанно плакал.
Ему было трудно угодить. Даже его друзья, хорошо зная его натуру, подчас теряли с ним всякое терпение. Андерсену не в силах было понять, что у друзей могут быть другие обязанности, кроме как быть его друзьями, всегда готовыми ему услужить. В отчаяние и пессимизм его могла привести любая мелочь: например, недостаточно доброжелательный взгляд или слишком, по его мнению, холодный тон письма, не такой, как «друг пишет другу»…
Каждый день он ходил к кому-нибудь в гости – посетовать на что-нибудь. И если, не дай бог, он случайно никого не заставал дома, то жутко сердился и писал, например, такие трагические записки: «Фру Коллин! Мне больно, что вы меня избегаете; сейчас я ухожу, послезавтра я уезжаю, и вообще, скоро умру! С почтением Х.К.».
Приходится только посочувствовать его друзьям, ибо им приходилось, общаясь с Андерсеном, учиться терпению. Да и как можно было вести себя с человеком, который на людях стремится говорить только о себе, который вечно жалуется, что болен, или плачет, если кто-нибудь ему перечит…
Любой пустяк: царапина на пальце, синяк на колене, рыбная кость, которую он, как ему казалось, проглотил, небольшая простуда – все внушало ему ипохондрический страх. Даже слушая о болезнях других, он боялся заболеть сам. Он так боялся погибнуть от огня, что в любую поездку всегда брал с собой длинный канат, надеясь спастись с его помощью в случае пожара. Он также очень боялся, что его похоронят живым, и потому просил друзей, чтобы в любом случае ему разрезали одну из артерий перед тем, как его положат в гроб. Когда он болел, он часто оставлял на столике и кровати записку. В ней было написано: «Это только кажется, что я умер».
Андерсен страдал особой формой неврастении, проявлявшейся в постоянной усталости и недомоганиях – тошноте, головной боли, приступах головокружения и многом другом. Почти у каждой даты в его дневнике записано, что он чувствует себя больным. Ему постоянно нужно было отвлекаться от чувства усталости, ходить в гости, чтобы думать о чем-нибудь другом, путешествовать, чтобы забыть свои страдания. Отсюда его постоянное движение, продолжительные ежегодные путешествия. Стоит ли после этого удивляться, что у Андерсена не было собственного дома.
Всю жизнь он прожил в гостиницах и меблированных комнатах. Когда в 1866 году ему все же пришлось купить собственную мебель, он был вне себя: проклятые вещи привязывали его к определенному месту! Особенно его приводила в ужас кровать: ему казалось, что он скоро умрет и кровать переживет его и станет ему смертным одром. (Она им не стала, но действительно пережила хозяина и теперь стоит в музее в Оденсе.)
Андерсен всю жизнь прожил девственником. Он не был ни гомосексуалистом, ни импотентом, но, увы, насладиться плодом чувственной любви он так и не сумел. Сознание собственной невыгодной внешности и чувство, что он не такой, как все, мешало ему поверить в успех у противоположного пола. Он не раз был на волоске от грехопадения, но всякий раз отступал.
В Дрездене, например, его пыталась соблазнить одна немецкая писательница, которая все время порывалась поцеловать его и которая была «старая, толстая и горячая». В Неаполе искушения преследовали его на каждом шагу, но он, «испытывая страсть, которой никогда не знал», вынужден был спешить домой, чтобы облить холодной водой голову. В своем дневнике он писал: «У меня в крови жар. Я по-прежнему сохраняю невинность, но я весь в огне… Я наполовину больной. Счастлив тот, кто женат, и счастлив тот, кто хотя бы помолвлен». Он с трудом сопротивлялся сиренам опасного города, а при отъезде успокоенно написал: «Все же я вышел из Неаполя невинным».
Его потребность в женщинах была велика, но страх перед ними еще сильнее. Во время поездок в Париж после 1860 года Андерсен иногда посещал публичные дома. Там он наслаждался вежливыми приятными беседами с полуобнаженными проститутками. Но он был просто шокирован и крайне возмущен, когда Дюма, который и затащил его в это заведение, намекнул ему, что в публичный дом он ходит, вероятно, не только для того, чтобы поговорить…