Ангелы далеко

– Ревнует он тебя, что ли? – спросил однажды у Инны, уже сидя в машине, Валерий.

Подражая Вадиму, та в ответ лишь молча повела плечом.

Ревнует? Вот уж вряд ли. Скорее, просто волнуется. Ревнуют любимую женщину, на долю же Инны выпало лишь быть ее живым призраком. И Валера, скорее всего, прекрасно это понимает, потому и спросил не всерьез. И люди в поселке это понимали, не зря ведь никто даже словом ни разу не обмолвился о том, что вот уже столько времени Инна живет с Вадимом в одной квартире, при всем при том что по поселку, неведомо с чьей легкой руки, упорно ходят слухи о ее романе с участковым. Просто никто даже мысли уже, видимо, не допускал о том, что Вадиму могут еще оказаться не чужды обычные земные радости.

Никто, кроме Инны. Потому что Инна с каждым днем все сильнее привязывалась к Вадиму. И очень надеялась на то, что когда-нибудь все-таки сумеет без следа растопить лед, сковавший душу мужчины. Она не видела в Вадиме ничего, к чему могла бы остаться равнодушной. Его нежная забота о ней, его сдержанность, умение все понять с полуслова и ответить только взглядом, все его привычки, его изрезанное «оспинками» лицо и задумчивые выразительные глаза, сила его характера и даже преданность погибшей жене – все это будило в Инне такие чувства, которых девушке не доводилось испытывать раньше: горячее участие, и восхищение, и нежность, от которой у нее порой захватывало дух. Иногда ей так хотелось подойти к Вадиму и, коснувшись губами, разгладить суровую складку между его бровями, а потом прижаться к нему крепко-крепко, отдавая его сердцу часть своего тепла. Но сделать это она никогда бы не решилась, потому что между ними всегда незримо присутствовала та, чья рука надела на безымянный палец Вадима обручальное кольцо. И чья могила была самой ухоженной на местном кладбище.

Инна как-то побывала там, в один из выходных, когда осталась дома одна, потому что Вадима и нескольких других водителей срочно отправили с грузом какого-то особо ценного леса на железнодорожный вокзал. Как раз в этот день к девушке зашла поболтать Марьвасильна. Слово за слово, разговор коснулся Ларисы. И соседка, по Инниной просьбе, согласилась проводить ее на погост.

– Вот здесь. – Идя по расчищенной от снега дорожке, женщина указала на темнеющий среди сугробов мраморный памятник.

Инна остановилась перед ним. Что она хотела увидеть? Портрет покойной? Но он, большой, цветной, висел у Вадима в комнате. Сынишку Вадима, не успевшего прожить даже дня? Но его личико осталось лишь в памяти отца, всего несколько минут подержавшего своего малыша на руках.

– «Ларичевы… Лариса… Виталик…» – тихо прочитала Инна.

– Это мы с Петриванычем, моим супругом, так малыша назвали, – пояснила стоящая чуть позади Марьвасильна. – Надо было срочно для документов, а Вадим… У него не нашлось сил дать имя новорожденному сынишке, которого нужно хоронить. Как вспомню тот день, – Марьвасильна всхлипнула, – и сейчас еще плохо делается. О той аварии уж все в поселке знали, работники ГАИ быстро выяснили, с какого вызова ехала «Скорая», и сообщили сюда, а пойти и сказать Вадиму ни у кого духу не хватало. Наконец мы с Петриванычем не то чтобы решились, а просто уже понимали, что необходимо это сделать. Вадимушка ведь, считай, у нас на глазах вырос, а поскольку своих детей у нас с мужем не было, то он нам всегда был как родной. Пошли мы к нему вдвоем. Вадимушка дома был. Открыл нам дверь, а у самого лицо так и светится. Увидел нас, обнял и спрашивает: «Вы чего такие хмурые? Что у вас случилось?» А я только и смогла сказать: «Не у нас, Вадимушка. У тебя». И со мной истерика прямо на пороге случилась. Дальше уж мой дед ему досказал, и у самого плохо с сердцем стало. Вадимушка же словно окаменел. Ни слова, ни полслова не вымолвил, в лице не кровинки. Так и в день похорон. Могилу засыпали, и, когда все разошлись, он опустился возле нее на колени, да так и остался стоять, камень камнем. А похороны-то ведь были в начале зимы. Я дома его жду, прислушиваюсь, когда мимо нашей квартиры по лестнице к себе подниматься будет, а его все нет. Час нет, другой. На улице мороз крепчает, метель разыгралась, стемнело уже. Я Петриваныча начала тормошить. Пошли мы с ним вместе обратно на кладбище. А Вадимушка приник головой к могильному кресту, и его уж снегом занесло, так что я даже подумала вначале, жив ли еще. Как я плакала, как уговаривала его подняться да домой пойти… Если не мои слезы, то он, наверное, так и остался бы там и действительно насмерть замерз до утра.

Слушая Марьвасильну, Инна ощутила, что и у нее каменеет лицо. И поняла наконец, зачем пришла сюда: ей хотелось разделись с Вадимом его боль. Прочувствовать, пережить. И пусть он об этом не узнает, что ж. Зато будет знать она, и это придаст ей сил исполнять ту роль, с которой до сегодняшнего дня у нее не получалось смириться, – быть призраком в доме Вадима. Окруженным постоянными вниманием и заботой, но призраком.

Инна и прежде признавала: сравнение с такой женщиной, какой являлась Лариса, для нее отнюдь не зазорно – наоборот, делает ей честь. Но замещать собой ту, которая умерла… и даже не замещать, а быть ее живым портретом, ни на день об этом не забывая… Иногда, оставаясь одна в своей комнате, девушка почти против своей воли подходила к зеркальной двери шкафа и всматривалась в свое отражение, не зная в этот момент, себя ли видит или ту, другую. И чувствовала, что у нее при мысли об этом готовы сдать нервы. Но теперь Инна твердо была уверена: она должна это выдержать…

– Тьфу ты, нехристь окаянный! – прерывая ее мысли, вдруг воскликнула, сплюнув, Марьвасильна, проходя мимо ничем не примечательной с виду могилки, на которой лежали еще не занесенные снегом яркие искусственные розы.

– Вы о ком? – удивилась Инна, прочитав надпись, гласившую, что в могиле покоится Таисия Морозова.

– Да о Ваське Морозове, о ком же еще! – Женщина гневно тряхнула головой. – Жена его как бросила, так он вон чего придумал – могилу на живого человека соорудил. И что только не пытались с ним сделать, все впустую. Потом оставили его в покое, устав воевать. А Василий, полюбуйся, снова цветочки сюда принес! Не иначе как очередная годовщина недавно была с того момента, как Таиська от него ушла. Три года, кажется… Вздорная, конечно, девка была, с Васькой куда как подло обошлась, но ведь мало ли что у кого в жизни было, нельзя же вот так…

– Он вообще странноватый, – заметила Инна, вспомнив, как Василий вызвал ее на дом по поводу сильной ангины. Морозов, всем своим видом демонстрируя фельдшеру свое пренебрежение и пару раз пробурчав что-то вроде: «Если б мог обойтись, то и на порог бы бабу не пустил», в то же время как будто специально находил очередной предлог для того, чтобы Инна задержалась подольше. Как ушедший от стаи волк: и чужаков не любит, и одиноко…

– А что, Инночка, уж не грубил ли Васька тебе? – встревожилась Марьвасильна, видя задумчивость спутницы.

– Да не больше, чем другим, – улыбнулась Инна. – Когда болел, я к нему ходила и много чего от него выслушала. Но тогда ему действительно было очень плохо. Зато когда выздоровел, принес мне на ФАП коробку конфет и официально, торжественно прямо, объявил, что они не отравлены. Не так, как наш участковый-балагур постоянно прикалывается, а со всей серьезностью, чуть ли не извиняясь за этот факт. Я и не знала, что ему ответить. Ну, а с могилой… Да, конечно, это уж перебор! Жена-то ее видела?

– Ты смотри, при нем Таиську его женой не назови! – взмахнула руками Марьвасильна. – Нет, разумеется. Не видела. Она с тех пор в поселке больше ни разу не появлялась. И не дай бог, появится! Точно тогда вам с Валеркой работа будет. И хорошо, если на твою долю что останется, а то ведь придется участковому убийство разбирать!

– Да уж, лучше не надо, – согласилась Инна. – Нам с Валерой и так работы хватает.

В следующий раз Зорин заехал за Инной дней через десять, после очередной отгремевшей драки. И не ближе к ночи, а часа в четыре пополудни, когда у Инны еще шел прием на ФАПе. Осматривая пациентку у себя в кабинете, фельдшер услышала через дверь, как он авторитетным, хорошо поставленным голосом – мог ведь, шут гороховый, и так говорить может, если требуется! – официально попросил сидящих в коридоре двух человек перенести свой визит на завтра, так как медработнику предстоит срочный вызов. После чего дождался, когда Инна освободится, и зашел к ней: