Что-то вроде любви

* * *

Еще немного об ассоциациях с Блоком. Скажем, на материале "Чапаева и Пустоты". Концовка. у, здесь любой вспомнит "Двенадцать", особенно последние слова . И , еще шаг - вслед за блоковским Христом - апостолы. Если не все двенадцать, то, как минимум Петр (Первый? Пустота?..) Скажем, вот так: Учитель (раби) Чапаев и его твердокаменный апостол - с ключами от Пустоты. Взятыми, понятное дело, из кармана проводника:

В этом смысле многое в прозе Пелевина - начиная с "Затворника и Шестипалого" - содержит помимо очевидных событий и ассоциаций тему учителя-одиночки в истолковании , приближенном к судьбе писателя.

- Это традиция. - А кто ее придумал? - Какая разница. у, я. Больше тут, видишь ли, некому.

Ты спрашиваешь про одну из глубочайших тайн мироздания, и я даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. о поскольку, кроме тебя, все равно некому, я , пожалуй, скажу.

- Непонятно. Где ты это слышал? - Да сам сочинил. Тут разве услышишь что-нибудь, - сказал Затворник с неожиданной тоской в голосе.

- Ты же сказал, что это древняя легенда. - Правильно. Просто я сочинил ее как древнюю легенду.. - Как это? Зачем? - Понимаешь, один древний мудрец, можно сказать - пророк (на этот раз Шестипалый догадался, о ком идет речь) сказал, что не так важно то, что сказано, как то, кем сказано. Часть смысла того, что я хотел выразить, заключена в том, что мои слова выступают в качестве древней легенды. Впрочем , где тебе понять:

Как видим (и это - не обязательно в "Затворнике и Шестипалом"), у Пелевина присутствует эта вечная тема в поэзии нашей - тема Пророка в пустыне. Или - на берегу пустынных же волн:

(Отвлекаясь, замечу к слову, что в пелевинском творчестве есть напрашивающаяся игра. Что-то вроде "найди ключевое слово на букву "П"". Сама фамилия писателя. Пустынник. Пророк. Принц. Петр. Пустота. Еще один Петр - Петрович из "Тарзанки:е говоря о "внешних": Пушкин, Поэт. Читатель может по желанию продолжить: ) Вообще, пророк (учитель) и человек социума (слушатель) соотносятся в пелевинском творчестве как две реальности, часто совмещенные в одной материальной ипостаси. Как некто, одновременно сидящий за клавиатурой и бегущий на экране компьютера - и не знающий сам, есть ли некое "на самом деле" вообще. И кто "на самом деле" кому снится - Чжуан Чжоу бабочке, или она Чжоу. И - в этом смысле - все творчество Пелевина об одном - о непрекращающейся попытке проснуться. Живым сойти с поезда. Вырваться на свежий воздух: Когда же волны УРАЛА всё смывают и заравнивают, на земле остается один нет, двое в одном лице - Учитель и Ученик. И, как Пушкин рассек и развел себя в лице Петра и Евгения, так и Пелевин сделал то же, и не раз: в лице Затворника и Шестипалого, Хана и Андрея, Чапаева и Петра. Особо отметим, что в последнем случае поэт- отнюдь не в роли Учителя - наоборот. Ибо литератор в расстановке фигур по Пелевину все же еще не "оттуда", он - здешний. И может лишь стремиться и искать, но никак не знать ответы на вопросы типа "куда" и "как". Сам же Учитель - он вовсе не человек, а только так - прикидывается иногда, для простоты общения:

"-Моя фамилия Чапаев, - ответил незнакомец.

-Она мне ничего не говорит, - сказал я.

-Вот именно поэтому я ей и пользуюсь.

В еще большей степени это же относится к черному барону, к ночному попутчику героя "Тарзанки" и прочим подобным персонажам, стоящим к человеку спиной, всем существом своим - вне.

Что же до литератора, то сие - как в ученике, так и в учителе - просто от безысходности в попытках как-то адекватно объясниться:

" Я не пишу стихов

и не люблю их.

Да и к чему слова,

когда на небе звезды!" И если что-то от поэтического экстаза есть в произведениях Пелевина, то это - лишь знак прикосновения к абсолюту, ощущение слабой тени его в душе. о - лишь стремление, мечта во сне. Ибо реальное соединение с конечной целью (ежели таковая имеется) означало бы погружение в восторг и творчество уже дионисийского образца в изначальном его, хаотическом качестве, то есть - в состояние, которое никак не может быть ни описано, ни вообще передано адекватно. Хотя и хотелось бы: "Знаете что? Возьмите экстаз и растворите его в абсолюте. Будет в самый раз."

Однако понятно ведь, что эти начала столь же соединимы, как бронза (в языковом выражении - "медь") - символ незыблемости во времени и пространстве, - и "всадник" - начало противоположное, динамичное во всех смыслах. Столь же - как Аполлон и Дионис. у, или, если угодно - Аристотель и Платон.

В противоборстве человека и Стихии у автора "Медного вадника", как известно, человек полностью вытесняется - как инородное поэзии тело. Вполне аналогично и в аллегориях Пелевина - той из ипостасей, которая тяготеет к материальному миру, нет места в окончательном раскладе концовки. Так что выбора у героя (точнее - у действующего лица) фактически нет: или найти вариант бегства, или исчезнуть вместе с иллюзорным миром и быть похороненным тут же - ради Бога. Спрашивается: сочувствует ли Пелевин Шестипалому и прочим идущим ощупью среди липкой грязи вещного мира? Еще бы! Если он себя, свою человеческую мечту и мелкость переехал и обезвредил в этих героях! о, сострадая, он беспощаден. Как и всякий художник, когда дело касается искусства, он жесток к человеку. А не путайся! Отвали.

"-:И вот когда я думаю, что он тоже умер: И что вместе с ним умерло

то, что заставляло его так поступить:

- Да, - улыбаясь, сказал Затворник, - это действительно очень печально."

Дистанция, позиция видящего лишь фигурку на экране монитора, позволяет Пелевину следить за ней с зоркостью, невозможной, немыслимой для автора, отождествляющего себя с человеком, трезво взвешивая все pro и contra и создавая в общем нелестный и неутешительный портрет. И, тем самым, вызывая на себя обвинения в холодном бездушии и мизантропии. Что ж, старая сказка: "Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках - следствие чувства превосходства, быть может мнимого." ( Тем, кто давно не перечитывал Терца, напоминаю: "он" скорей всего здесь - автор.) Остался шаг в этом направлении, и мы приходим к еще одной общей особенности данного типа художников. Речь идет о постепенном искоренении "умственных" попыток писать хорошо - в любом техническом смысле этого слова. Ибо, если от ума, то - не литература. А если оттуда - правь, не правь - как надо все равно не получится. И это - тоже от гордыни, от взгляда извне. Парадокс, но именно присутствие, невымарываение несерьезных, балаганных (да еще порой и спустя рукава отредактированных) кусков - наряду с добротно отделанными эпизодами - именно это и есть доказательство истинного дара. В точности как и у Пушкина: автор никаким образом не стремится доказать кому бы то ни было свой "уровень". Он уверен в себе и так: