Страница 26 из 27
Идеи Астафьева и его единомышленников благополучно возвратят нас к временам счастливой первобытной жизни, и все мы станем мужественными, незатейливыми умом, но честными и добросердечными охотниками, такими как Акимушка, в которого взбалмошная Эльвира (уж непременно ее должны были звать Эльвирой!) мгновенно влюбилась.
Простой человек лучше сложного – провозглашают почвенники. И от этого становится страшновато.
Вечером написал три стихотворения, которые, кажется, получились.
Самые лучшие минуты жизни – когда что-то сделано и это сделанное тебе нравится.
Во время ужина Александра Львовна сказала:
– Хорошо вам, поэтам. Сел на пенек, написал стихотворение и пошел дальше. Проза – другое дело.
Стало быть, Александра Львовна – прозаик.
…7
Фрагмент сумбурного утреннего сна.
В магазине Худфонда, что на Невском, стою у витрины и разглядываю выставленные для продажи курительные трубки. В магазин строем входят солдаты во главе с офицером. Офицер командует:
– Стой! На-пра-а-во! Покупай!
И солдаты в полном порядке, один за другим начинают покупать трубки.
«Все ясно, – думаю я, – их отправляют на фронт, а там без трубки не обойтись, там без трубки и шагу не ступишь. Но с кем же мы воюем?»
Тут я замечаю, что на мне надеты только плавки, и меня охватывает смущение.
«Это же не массандровский пляж, – думаю я, – надо было хоть шорты надеть».
Выйдя на Невский, я вижу, что ломают угловой дом. Внутри уже все разрушено, осталась лишь внешняя фасадная стена. Сквозь оконные проемы перебрасывают веревки. Человек двадцать, взявшись за них, начинают раскачивать стену. Раскачавшись, стена падает прямо на разрушителей, они не успевают отскочить в сторону.
«Какое головотяпство! – возмущаюсь я. – Разве так ломают дома? Двадцать человек погибло на Невском у всех на глазах! Да и я тоже хорош! Надо было крикнуть, подбежать! Надо было остановить их!»
Плыву на катере во Фрунзенское (неплохо бы узнать, как этот поселок назывался раньше). Гурзуф уже позади. Мимо, как бы медленно разворачиваясь, движутся Адалары, закрывая собою побережье с Артеком.
На катере немноголюдно – большинство пассажиров вышло в Гурзуфе. У противоположного борта сидит молодая женщина.
Приятные, мягкие черты лица, короткая стрижка, белое полотняное платье, книга на коленях. Она поглядывает на меня, а я на нее. Большие светлые глаза резко выделяются на ее коричневом, загорелом лице.
Плывем вдоль западного бока «Медведя». Бок морщинистый, гигантские каменные складки спускаются со спины к морю. Ближе к голове появляются отвесные обрывы. Море прогрызло в них глубокие гроты.
Вот и голова животного. Темно-рыжие зубчатые скалы врезаются в воду, подпирают друг друга, громоздятся все выше и выше (вспомнился Карадаг).
Женщина делает вид, что читает, но читать ей явно не хочется. Волосы у нее каштановые, почти такого же цвета, как лицо.
Теперь плывем мимо восточного склона знаменитой горы. Он изрезан многочисленными бухточками. В море вдаются острые, каменистые мысы, о которые с грохотом разбиваются волны. В бухточках на крохотных пляжах лежат люди, издали кажущиеся совсем голыми.
Миновали последний мыс, и пред нами предстал большой белый город с многоэтажными башенными домами, подступавшими к длинному, отменно благоустроенному пляжу с волноломами, соляриями, аэрариями и какими-то сооружениями неизвестного назначения.
«Господи! – поразился я. – Двадцать лет тому назад здесь был маленький рыбачий поселок с двумя десятками татарских хижин!»
Вслед за своей очаровательной незнакомкой схожу на пирс. Успеваю заметить, что она стройна, что у нее недурная походка, но тут же теряю ее в толпе.
Центр поселка. Бар. Прохлада и безлюдье. Тихая музыка. Вращение пропеллеров под потолком. Хороший кофе с хорошим ликером. Блаженство. Светлоглазая женщина уже позабыта (как скоро).
Возвращение на пристань. Мною, видимо не без помощи ликера, овладевает страсть к морским путешествиям. Беру билет до Алушты.
Снова плыву по зеленым волнам Понта, в сторону Киммерии. Природа любезно демонстрирует мне серию отличных горно-морских романтических пейзажей, которым несколько вредят торчащие там и сям современные постройки.
Гляжу из-под руки на Рабочий уголок. Название явно ироническое. Какой же дурак будет здесь работать?
Наконец Алушта. Выхожу. Брожу по улицам. Пью газировку. Ем пирожки с мясом (остался без обеда). Алушта мне не нравится, она уныла. С Ялтой, Алупкой, Симеизом – никакого сравнения.
Покупаю билет на обратный рейс.
Вхожу на катер, пробираюсь в носовую часть (оттуда все хорошо видно), усаживаюсь на скамейку у самого борта. Катер отчаливает, из-под его брюха всплывают пузыри, пена скользит по его боку от носа к корме. Гляжу на соседа по скамейке и вздрагиваю: это не сосед, а соседка, это она – недавняя моя спутница, столь быстро забытая мною за чашкой кофе с ликером!
Отвожу глаза в сторону, ерзаю, не знаю, куда деть руки, притворяюсь, что любуюсь побережьем. Проходит минут пять. Снова поворачиваю голову. Она спокойно смотрит мне в глаза своими светлыми, серыми глазами (теперь я хорошо вижу, что глаза у нее серые). Мне остается только одно – начать разговор.
– Кажется, мы с вами вместе плыли из Гурзуфа? – начинаю я.
– Да, вы не ошиблись, – говорит она.
И далее, в течение всего пути до Никитского сада (а она, как оказалось, живет там), мы с нею разговаривали, лишь иногда надолго умолкая.
– Вы ездили в Алушту по делам или просто так, прогуляться?
– Я несколько лет там жила летом и решила навестить своих старых хозяев.
– А где вы живете зимой?
– В Ленинграде.
– Какое совпадение! Я тоже из Ленинграда. Но мне показалось, что вы южанка. Это есть и во внешности, и в говоре.
– Я родом из Запорожья.
– А какая же у вас профессия?
– Плохая у меня профессия. Я филолог.
– Отчего же плохая?
– Я в ней разочаровалась. Сначала я училась на инженера-электрика, а после передумала и пошла на филологический. Теперь вот раскаиваюсь. А вы, небось, инженер? Или ученый-физик?
– Нет, я писатель. И еще архитектор. И еще художник.
– Счастливый вы! Столько у вас талантов!
– С чего вы взяли, что я талантлив? Разве мало на свете бездарных писателей, архитекторов и художников?
– Ну все-таки. Это же так здорово – быть писателем!
– А где вы в Ленинграде живете?
– В Гавани, на Гаванской улице.
– Ну, знаете ли, это уже нечто сверхъестественное! Я ведь тоже живу в Гавани и почти на Гаванской улице! И какой же областью филологии вы занимаетесь?
– Да какая там филология. Смешно говорить. Преподаю в школе русский язык и литературу.
– Как странно. В Ленинграде мы с вами несколько лет ходили по одним и тем же улицам, но ни разу не встретились. А сейчас сидим на одной скамейке и беседуем. Теперь мы сможем встретиться и в Ленинграде.
– Вряд ли. Я, наверное, уеду к родственникам в Запорожье.
– Что так? Убегаете от мужа?
– Понимаете, живут на свете два неплохих человека. Живут врозь и ничего друг о друге не знают. Но однажды они встречаются и решают, что дальше им следует жить вместе. Но вместе им становится трудно, хуже, чем врозь. Вместе им жить, наверное, не следовало. Не приспособлены они для совместной жизни.
– А ваш муж тоже гуманитарий? Или инженер?
– Гуманитарий. Историк.
– Это плохо. Оба вы хорошие и оба гуманитарии – полная симметрия. Она не способствует семейному счастью. А дети у вас есть?
– Нет.
– Ну тогда ваше положение не столь трагично.
– А ваша жена тоже архитектор? Или она художница?
– Нет, она инженер. Правда, ей надоело быть инженером, и сейчас она ткет гобелены.
– Я ей завидую. Она нашла свое счастье… У моего мужа опасный возраст. Его ужасно волнуют женщины, все без исключения. Кроме уродин, конечно. На каждую он обращает внимание даже в моем присутствии.