Страница 24 из 27
13.7
Проснулся с рассветом и уснуть больше не смог. Одновременно со мною проснулась и говорящая птица. Сегодня она была в отличном настроении и все повторяла: «Черт возьми, какой восторг! Черт возьми, какой восторг!»
Поплыл на катере в Симеиз. С юго-востока дул свежий ветер. Море волновалось. Катер покачивало. Когда приблизились к золотому пляжу, появился туман. Белыми рваными клочьями он сползал с берега на воду и густел на глазах. Солнце исчезло. «Сейчас станет прохладно», – подумал я, но ошибся. Туман был теплым и душным, как дым, но без запаха. Волнение на море усиливалось. У Ласточкиного гнезда наш кораблик стал переваливаться с борта на борт и зарываться носом в воду. «Похоже, что идет шторм», – подумал я и пожалел, что пустился в это плаванье.
Едва мы отчалили от пристани «Ласточкиного», как берег стал исчезать и вскоре совсем растворился в плотной серой мгле. «Нам несдобровать, – подумал я, – собьемся с курса и угодим в Турцию или разобьемся о прибрежные скалы». Волны делались все выше. Наше суденышко скрипело и трещало. «А все же интересно! – думал я. – Какое романтическое приключение!»
Но тут сквозь туман пробилось солнце, и снова показался близкий берег. Наш капитан оказался молодцом – мы не сбились с курса. Когда мы подошли к Симеизу, туман почти рассеялся. «Какое странное явление природы! – удивлялся я. – Ни с того ни с сего в ясный солнечный день возник густейший туман и тут же исчез, будто его и не было!»
В Симеизе бродил по окраинным улочкам, искал свой «модерн». Обнаруженные мною особняки оказались столь обезображенными позднейшими пристройками и перестройками, что на них было больно смотреть. После революции их заселили простым людом, и они превратились в большие коммунальные квартиры. Появились самодельные сарайчики и верандочки, лоджии и балконы заколотили досками, превратив их в дополнительные комнатушки, сдаваемые «диким» курортникам, пришедшую в негодность черепицу заменили жестью, а от цветочных клумб и посыпанных песком дорожек не осталось даже воспоминаний.
Вечер. Деревья в парке тревожно шумят и гнутся под ветром. Как ни смешно, но я, всегда похвалявшийся своей нелюдимостью, начинаю ощущать некоторое душевное неудобство от одиночества.
14.7
А сегодня утренняя птица меня спрашивала: «Что, боишься? Что, боишься?» Эта птица видит меня насквозь.
Приснился страшный сон.
В предчувствии надвигающейся войны писателей увозят из Ленинграда. Я еду в поезде, гляжу в окно и вдруг вижу, как над горизонтом встает гигантский гриб атомного взрыва. Вслед за ним появляется второй. «Все-таки началось! – думаю я. – Все погибло».
Нас привозят в какой-то маленький городок, где живут эвакуированные. Все целыми днями слоняются по улицам и, собираясь в кучки, обсуждают события. Вести поступают мрачные: мы проиграли войну, американцы оказались сильнее, чем предполагалось, Ленинград и Москва полностью разрушены, количество жертв еще не подсчитано.
И вот я снова в Ленинграде. Стою на набережной Васильевского острова и с ужасом гляжу на остатки города. Посреди развалин возвышается грандиозная руина Исаакия, похожая на недавно виденную гору Обвальную. Там и сям среди обломков зданий бродят уцелевшие жители. В киосках продают американские газеты.
За обедом пожилая соседка по столу (ее зовут Александра Львовна) спросила меня без обиняков:
– Скажите, какая же все-таки у вас профессия?
– Представьте себе, я литератор, – ответил я, – точнее, поэт.
– Ах, вы поэт! – воскликнула Александра Львовна и больше не задала мне ни одного вопроса.
Ливадийский дворец. Гляжу на него издалека, подхожу к нему поближе, обхожу его кругом. Ослепительно-белые стены на фоне голубого неба и темной зелени деревьев. Аркады, колоннады, лестницы, балюстрады. Погруженные в мягкую теплую тень ренессансные галереи итальянского дворика.
Присоединяюсь к экскурсии и внимательно слушаю монолог экскурсовода. Интерьеры дворца почти не сохранились, мебель, картины, все внутреннее убранство – тоже. Дворец пострадал трижды. Первый раз в 1920 году, когда он был разгромлен убегавшими врангелевцами. Второй – в середине 20-х годов, когда в нем разместился крестьянский санаторий. И третий – в 1943 году, когда его снова ограбили, а затем и подожгли покидавшие Крым немцы. В 1944 году многострадальный дворец был наскоро восстановлен, для того чтобы можно было провести здесь Ялтинскую конференцию.
Нам показывают зал, где происходили встречи Большой тройки, кресла, в которых восседали предводители союзных держав, и комнаты, служившие апартаментами Рузвельту (Черчилль жил в Воронцовском, а Сталин – в Юсуповском дворце).
Николай II поручил строительство своей крымской резиденции не столичному, а местному, ялтинскому, малоизвестному архитектору Краснову, уже успевшему к тому времени воздвигнуть пару великокняжеских вилл. Царь сам принял участие в проектировании и настоял на том, чтобы композиция сооружения стала более свободной и живописной, чем это предполагалось вначале.
Над главным входом дворца на мраморных картушах начертаны инициалы всех членов царского семейства, успевших прожить здесь лишь лет пять.
Ночь. Сижу на балконе, курю трубку и разглядываю звездное небо. Какое счастье, однако, что эта огромная толща воздуха, дающая нам жизнь и предохраняющая нас от всяких космических неожиданностей, к тому же и абсолютно прозрачна. В противном случае человечество в течение многих тысячелетий даже не подозревало бы о существовании звезд.
Где-то вдалеке лает собака. Чуть поближе, на краю нашего парка, смеется женщина. Видимо, она с мужчиной. Они сидят на скамейке. Мужчина, обнимая ее, говорит что-то смешное, и она смеется, по-женски игриво. Под балконом, в кустах, что-то прошуршало – наверное, это кошка вышла на ночную прогулку.
15.7
Красота крымского побережья абсолютна. Его пейзажи совершенны до неестественности. Кажется, что это не реальная природа, а блестяще сконструированные картины Пуссена и Лоррена. Все здесь образцово, все на своих местах. Самое величественное, что есть на Земле – море и горы, – слилось воедино в редчайшей, поистине божественной гармонии, то и дело повергающей впечатлительного наблюдателя в столбняк восторга.
На переполненном массандровском пляже оказался лежащим между двух незнакомых женщин, которые почти касались меня бедрами и локтями. Одна из них была немолода, толста и некрасива, зато другая была молоденькой и весьма привлекательной. Исподтишка, прикрыв лицо ладонью, я любовался ее длинной шеей, тонкой продолговатой талией, безукоризненными линиями ее бедер и стройными, не слишком тонкими, но и не толстыми ногами. Вся ее загорелая кожа была покрыта светлым пушком, который на освещенных, выпуклых местах золотится под солнцем.
Вечер. Сижу за столом и пишу. Спина, плечи и живот у меня горят. Увлекшись юной соседкой на пляже, я переусердствовал в загорании.
Вокруг меня летает комар. Ему очень хочется моей крови. Я от него отмахиваюсь, но он все равно не оставляет меня в покое, а убивать его мне как-то жалко – единственный в комнате комар.
Выражение Настиного лица на фотографии все время меняется. Иногда она явно улыбается, совсем чуть-чуть, кончиками губ, как Джоконда. Иногда она печальна, и в ее глазах появляется влажный блеск, будто она вот-вот заплачет. А сейчас она явно сердита – ревнует меня к пляжной красавице.
Перечитываю Цветаеву. Перечитываю с легким разочарованием. Раздражают ее рубленые, жесткие ритмы, утомляет ее пафос. Эти стихи рассчитаны на громкое произнесение вслух, читать их про себя в тишине как-то даже неловко. Они подобны заклинаниям колдуний или выкрикам сивилл. Они обращены к толпе, как стихи Маяковского. Однако по содержанию они глубоко интимны, и это парадоксально.