Страница 12 из 27
Христианство – это экзистенциализм для широкого потребления. Христос не понял человечество? Или человечество было не способно понять Христа? А может быть, непонимание было обоюдным? Так или иначе, но спасение человечества не состоялось.
Перечитал «Жили-были». За 30 лет до моего возникновения Леонид Андреев смотрел на мир моими глазами и моя, озадаченная жизнью душа уже томилась в его теле.
Только два писателя во всей русской литературе знали подлинную цену смерти – Бунин и Андреев.
Ибсен утверждал, что «самый сильный человек на свете – это самый одинокий». Я не самый сильный, стало быть, я и не самый одинокий. Я попросту слабый человек, хотя и изрядно одинокий.
23.4
Два человека – один с острым, другой с тупым лицом. У первого – длинный гоголевский нос, узко посаженные глаза, впалые щеки и скошенный подбородок. У второго – торчащие скулы, плоский нос, глаза у висков, широкий лоб и круглый подбородок.
Первый говорит сквозь зубы на высоких резких нотах и как бы с присвистом. Второй басит – голос его глуховат и мягок, он будто исходит из живота.
Наверное, этим людям неприятно общаться, наверное, они не терпят друг друга.
24.4
Позвонил Дудину. «Не унывайте! – сказал он. – Мы все равно победим!»
Я познакомился с ним в 1971 году. И тогда, девять лет тому назад, он произнес почти такую же фразу таким же бодрым голосом. Но, может быть, он и впрямь обладает даром предвидения?
25.4
В моих стихах мало русского. Ироничность, многозначность, «умственность», пренебрежение словесным декором – все это, разумеется, не русское. Но какое? Немецкое? Французское? Польское? Еврейское?
Я истый отщепенец. И напрасны мои сетования на несправедливость ко мне моих соплеменников. Я могу сетовать только на судьбу, которая создала меня таким и заставила жить.
Грязные, захламленные берега Смоленки. Черная, густая, зловонная вода. Полусгнившие, покрытые мазутом бревна и полузатопленные дырявые лодки. Смоленское кладбище. Покосившиеся кресты и вывороченные из земли плиты склепов. В некоторых местах надгробия сплошь разрушены, будто прошел здесь бульдозер. Кладбищенская церковь. Служба уже кончается. Молодой рыжебородый священник. Два десятка старушек в белых платочках. – Христос воскресе! – громогласно восклицает батюшка. – Воистину воскресе! – нестройным хором вторят старушки. Электричество гаснет. Церковь пустеет. Вспомнилось: лет 40 тому назад зимой был я впервые в этой церкви с родителями – гуляли мы по кладбищу и забрели в храм погреться. В правом приделе на скамьях стояли два гроба с покойниками, и я очень испугался. Тогда, до войны, на Смоленском еще хоронили. Покидая кладбище, заметил у ворот памятную доску: «Здесь, на Смоленском кладбище, похоронена няня Пушкина Арина Родионовна». Могила няни утеряна, но доску всё же повесили.
Сегодня было как-то особенно тяжко моей душе, как-то особенно бесприютно.
27.4
Всю прозу можно разделить на две категории: на прозу изобразительную и прозу концептуальную.
К первой категории следует отнести Вальтера Скотта, Бальзака, Стендаля, Флобера, Диккенса, Тургенева, Толстого, Чехова, Бунина, Золя, Мопассана, Голсуорси, Хемингуэя, Ремарка. Ко второй – Рабле, Сервантеса, Свифта, Вольтера, Эдгара По, Гюго, Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Леонида Андреева, Платонова, Булгакова, Набокова, Андрея Белого, Джойса, Пруста, Кафку, Камо. Почти вся серьезная проза XX столетия концептуальна.
30.4
В распивочной двое уже пьяненьких мужичков «соображают на троих». В поисках третьего им не везет – все отказываются. А у мужиков только два рубля – на бутылку не хватает. У одного лицо сплошь малиновое, только уши, как ни странно, бледные. У другого лицо пятнистое: по желтому, шафранному фону – пурпурные пятна. В смысле колорита – весьма приятные мужички.
1.5
Мне подарили фотографию Вяльцевой. Милое, спокойно-задумчивое, какое-то домашнее и будто бы давно знакомое лицо. Чистый высокий лоб. Брови крутыми дугами разлетаются от переносицы к вискам. Светлые, видимо серые, глаза. Тонкие ноздри. Красивого рисунка рот. Мягкие линии щек. Нежный, округлый подбородок. Она сидит на стуле с высокой спинкой, сидит чуть боком, опираясь о спинку левым плечом и, судя по наклону торса, положив ногу на ногу. Руки сложены на коленях, но кисти рук не видны – в фотографии они не поместились. На ней белая кофточка с узкими кружевными прошивками и с высоким, плотно облегающим шею воротничком, и темная, видимо шерстяная, юбка. В ушах крупные бриллиантовые серьги, на шее нитка жемчужных бус и тонкая золотая цепочка с брелоком, похожим на небольшую медаль, на груди у воротничка бриллиантовая брошь в виде полумесяца. На той, первой фотографии, что украшает футляр для пластинки, драгоценности другие. Судя по всему Анастасия Дмитриевна любила роскошь и наслаждалась столь неожиданно свалившимся на нее богатством. Слегка подвитые пышные волосы (наверное, каштановые) подобраны снизу и, по-видимому, стянуты на затылке в узел по моде тех лет. На фотографии автограф. Размашистым, небрежным почерком написано: «На добрую память Н. Л. Со… (далее неразборчиво) от Вяльцевой. 5 февраля 1907 года». Фотография наклеена на картонное паспарту с оттиснутым золотом фирменным знаком:
«Е. Морозовская
С.-Петербургъ
Невский № 20
у Полицейского Моста».
1945 год. Июль. Едем с мамой из Ашхабада в Орел. Поезд идет где-то между Уралом и Волгой. Стою у окна и гляжу на проплывающее мимо бесконечное поле, поросшее низким кустарником. Между кустов вьется неширокая тихая речка. Она петляет по полю, то приближаясь к железнодорожному полотну, то уходя от него. Проходит час, проходит два часа – за окном все то же поле и все та же загадочная, как бы сопровождающая наш поезд речка. В ее воде отражается розовый закат.
2.5
Воспоминания о прошлом лете.
В конце июня поехали мы с Сашей Моревым за город. День был пригожий, солнечный, не жаркий, но теплый. Настроение у нас было преотличнейшее.
Вышли из электрички в Стрельне. Рядом со станцией обнаружили буфет. Взяли по стакану портвейна и бутерброды и расположились на травке среди ромашек. Выпили, закусили, поговорили («жизнь-то вроде бы не так уж плоха, терпеть ее можно»), поднялись и пошли дальше.
По шоссе дотопали до Михайловки, прогулялись по парку, миновали дворец, спустились на нижнюю парковую дорогу и вскоре свернули с нее к заливу. Здесь далеко в воду вдается узкий песчаный мыс, со всех сторон заросший высоченным тростником. Посреди мыса из песка торчат железобетонные сваи, верхушки которых разбиты ударами копра и оплетены причудливо изогнутыми прутьями арматуры. (Для чего забивали их здесь и после бросили, оставили безо всякого употребления?) Полюбовались сваями, из которых получились абстрактные скульптуры, и панорамой города, открывшейся вдруг в просвете между тростниками. Вернулись на дорогу и миновали хорошо знакомое мне маленькое прибрежное кладбище, спрятавшееся в густой зелени парка.
– Тут есть могила самоубийцы, – сказал Саша, – хочешь поглядеть?
Невдалеке от дороги под старой липой торчал ржавый чугунный крест. Никакой надписи на нем не было. Постояли, помолчали, побрели дальше.
– Споем, что ли? – сказал вдруг Морев и начал:
Я подтянул. Потом мы спели «Иоанна Дамаскина»:
Так мы шли, и пели, и, дурачась, что-то кричали, и снова пели. Деревья склоняли к нам свои ветви и слушали нас с явным удовольствием.
Прошли Знаменку, прошли Александрию, вышли в Нижний петергофский парк, дошли до большого канала. Здесь наткнулись на летнее кафе. Взяли еще по стакану портвейна, сели у берега и долго смотрели на паруса яхт, белевшие вдали.