Страница 45 из 48
*) Так в документе. Возможно, речь идет о Генрихе Дорренбахе, командире Народной морской дивизии, активном участнике коммунистического восстания в Германии, в решающий момент поддержавшем Ледебура.--Прим. Ю. Ф.
так утверждается в приказе от 19 февраля--чтобы перевести малозначительное нарушение, а именно использование чужих документов, в разряд тяжкого преступления, однако ему нехватило мужества отменить первый приказ об аресте и, за неимением материалов для следствия, поставить меня перед судом на основании второго приказа об аресте. Он не мог это сделать, так как знал, что ни один суд не примет во внимание его утверждение, что член русского правительства живет в Берлине под чужим именем с целью спекуляции продовольственными карточками--ибо к этому сводится подозрение, что я обзавелся фальшивыми документами в корыстных целях. Точно так же он не мог привлечь меня к суду на основании обвинения в разжигании классовой ненависти, потому что найденные у меня статьи либо были уже напечатаны и не вызвали вмешательства юридических властей против опубликовавших их газет, либо имелись в рукописи, то есть не могли представлять собой правонарушения, не говоря уже о том, что содержание статей лишало прокурора всякой надежды на то, что меня осудят, несмотря даже на растяжимость понятия "подстрекательство".
Итак, чтобы держать меня в тюрьме, пришлось вести следствие о мнимых преступлениях. Но поскольку не было ничего пригодного для расследования, следователь занялся сбором материала к моей биографии. Он расспрашивал меня о моей деятельности до и во время войны, о моей деятельности в качестве члена русского правительства, он даже обзавелся отзывами членов бывшего немецкого посольства в Москве. Когда и с этим было покончено, он перешел к литературно-историческим штудиям. Мне были предъявлены фантастические сообщения немецких журналистов, в которых описывалось, какое грандиозное впечатление произвело на Ленина известие о моем аресте, или же выражалось восхищение моим литературным талантом, затем в ход пошли мои старые статьи, которые при кессельской цензуре немецкая буржуазная пресса перепечатывала из московских "Известий". Все это времяпрепровождение не имело ничего общего с преступлением, в котором меня обвиняли, однако это никого не трогало, поскольку прокуратура имела возможность заявить в прессе, что следствие продолжается. Наконец, удалось разыскать живых "свидетелей". Так, допросили господина, который заявил, что видел меня в машине с Эйхгорном--что неправда, но даже если бы это было так, это не имеет ни малейшего значения, поскольку, по показаниям свидетеля, это происходило до январских волнений. Второй свидетель--страшно произнесть! -- видел у пивной во время беспорядков машину, про которую кто-то сказал, что я там сижу. Так это или нет--он не знает. Третий во время беспорядков видел во главе толпы человека, про которого сказали, что это Радек. Во время очной ставки со мной он заявил, что это был другой человек. Наконец, из Гамбурга за государственный счет привезли свидетелей, один из которых собщил страшный и точный факт, что ему кажется, что он в период с ноября (когда я был за границей) до января видел меня в гамбургской ратуше, но не может в этом поклясться, а второй явно хотел создать мне алиби, утверждая, что видел меня в Гамбурге 7, 8, 9 января--то есть в те дни, когда я, якобы, совершал преступления в Берлине. Достигнув этого пункта, когда появилась возможность, что найдутся свидетели, которые будут клясться, что я в период январских волнений плавал с Леттов-Форбеком в открытом море, следователь заявил мне, что он закрывает следствие, с тем чтобы господин прокурор получил возможность со своей стороны приступить к аналогичным изысканиям.
Если мой безосновательный арест явился актом политической борьбы против коммунизма, то мое длящееся уже четыре с половиной месяца пребывание в тюрьме есть акт чистого насилия. И зеленую улицу этому применению насилия дал прусский министр юстиции Гейне, который, проигрноровав декларируемый министерством иностранных дел принцип невмешательства в незаконченное следствие, с трибуны ландстага заявил общественности, что мое участие в январских беспорядках доказано и рекомендовал меня как "международного преступника" вниманию подчиненных ему (!) органов правосудия и приданной его юстиции добровольцев. И те, и другие оказались достойны своего хозяина. Апелляционный суд первого земельного суда отклонил ходатайство моего защитника о моем освобождении из-под ареста, обосновав это решение тем, что, хотя это никак не доказано, надо мной тяготеет подозрение в участии в январских беспорядках. Добровольное правосудие уже 13 июня пыталось привлечь меня к ответу: из казармы напротив в меня несколько раз стреляли. Все попытки замазать это дело разбиваются о высказывания солдат, которые подтверждают не только выстрелы, но и то, что перед стрельбой в казарме шел разговор о том, что я нахожусь во дворе. В довершение всего, юридические власти отказываются перевести меня из этой тюрьмы, в которой от добровольцев меня отделяет всего лишь деревянная стена, в которой я до недавнего времени был свидетелем того, как забивали арестованных в марте, как упражнялись в стрельбе по живым мишеням, в Моабитскую тюрьму, где, как утверждает мой защитник, я буду в большей безопасности*. Я не знаю, по каким причинам юридические власти держат меня в этой тюрьме, в которой сейчас содержат кратковременно лишь уголовных преступников, находящихся под следствием. Я лишь хочу обратить Ваше внимание на то, что если в один прекрасный день господам офицерам надоест терроризировать Германию под прикрытием правительства Носке, если они возьмутся за какие-то дела сами, то, конечно, препроводить в царство небесное еще одного вождя мирового коммунизма им будет гораздо проще оттуда, где нет других политических заключенных, в отличие от Моабита, где их сотни. Я не сомневаюсь, что потом окажется, что официальные власти этого вовсе не хотели, но можете быть уверены, что мое правительство не посмотрит ни на какие уважительные причины, по которым члена центрального комитета советов рабочих и солдатских депутатов, после незаконного ареста, держат месяцами в заключении в тюрьме с наиболее благоприятными возможностями для несчастного случая.
Вы можете проверить все мои утверждения, не вмешиваясь "в незаконченное следствие". Для этого только нужно--и кстати, это Ваша обязанность, --поскольку немецкие граждане и служащие, являющиеся заложниками в России, головою отвечают за мою безопасность--потребовать от министерства юстиции конкретизации доказательств, собранных против меня во время пятимесячного следствия. Министерство юстиции не сможет назвать Вам ни одного даже самого ничтожного факта, который мог бы доказать, что в моем случае дело идет об охранном аресте. Тем самым я Вам заявляю, что этот охранный арест уже сейчас составляет угрозу для моей жизни. Вы знаете, что в момент военного путча эта угроза станет явью. Я обращаю ваше внимание на то, что, если вы не выполните ваш элементарный долг как министр иностранных дел и не положите конец этому незаконному задержанию члена русского и представителя украинского правительства, то вы ответственны не только за мою безопасность, которая вас явно не слишком волнует, но за безопасность немецких граждан, которых мое правительство сочло вынужденным взять в качестве заложников за меня.
Цель моего письма--установить эту ответственность и лишить министерство иностранных дел возможности утверждать, что оно было не информировано и что к нему никто не обращался. Мое правительство, несмотря на то, что следователь всячески
*) Неясно, почему в конце письма указано, что оно написано из следственного изолятора Моабит, если Радек только требует еще туда своего перевода. Шюддекопф считает, что Радек был переведен в Моабит в самом начале августа 1919 г.--Прим. Ю. Ф.
задерживает информацию обо мне, в курсе дела. А через него будут информированы также венгерское советское правительство, Жан Лонг, МакДональд, Модильяни, а также социалистические партии нейтральных стран. Пусть все знают, господин министр, имеете ли Вы право апеллировать к ним относительно актов насилия со стороны Антанты.