Страница 3 из 12
Вообще, имен много, а значит, путаница неизбежна. Moving sale, yard sale, car boot sale, estate sale, по сути, это все вариации и версии гаражной распродажи. Правда, иное название не меняет сути явления. В случае мувинг-сейла подразумевается, что люди переезжают и распродают свое имущество. Если распродается содержимое всего дома / квартиры / особняка / имения (нужное подчеркнуть), то такие распродажи, как правило, носят печать прискорбного известия: банкротства, болезни или смерти домовладельца. Иногда приходится иметь дело с продажей дорогого имущества какой-нибудь public person с обложки глянцевого журнала, например известной кинозвезды или поп-дивы. Это уже особая премиум-форма «барахольного» бизнеса, следующий ее этап – аукцион. Наиболее интересные артефакты можно приобрести именно на эстейтах, о них заранее извещается в электронных и печатных СМИ. Кар-бут-сейл, в противовес мешкотным эстейт-сейлам, мобильный вариант частной распродажи, когда импровизированный блошиный рынок располагается в автофургоне, мини-вэне или даже в багажнике пикапа или легковушки. Формат и выбор до безобразия минималистичны, но и цены такие, что ниже только за «спасибо».
Так что на вопрос, есть ли в Америке барахолки, ответ однозначный, не оставляющий сомнений: конечно есть! Еще как есть. И люди на них делают хороший бизнес. Перечислить все – непосильная задача, упомяну, пожалуй, о самой протяженной. Тут уж даже французскому Сант-Уану и английскому Портобелло Роуд придется потесниться, уступив пальму первенства эйр-маркету 127 Corridor Sale. Рынок на открытом воздухе тянется через три штата – от Ковингтона, что в Кентукки, через обзорную дорогу Национального парка Биг-Саут-Форк в Джеймстаун и Чаттанугу, в штате Теннесси, откуда сворачивает на юго-запад к Гадсену, Алабама. В общей сложности четыреста пятьдесят миль сплошного эстетического удовольствия для барахольных гурманов и беспечных глоб-троттеров. Этот невероятный по размаху флешмоб проводится в первые три недели августа каждый год. Коридор 127 стягивает огромное количество уличных танцоров, бродячих музыкантов, цирковых артистов и стриптизеров. Тысячи зевак съезжаются из соседних штатов – Джорджии, Миссисипи, Арканзаса, Северной Каролины – поглазеть на короткие юмористические сценки или исполнение трюков с огнем, послушать пение а капелла или живую игру саксофона в стиле бибоп, а может, даже и прикупить чего-нибудь. Правда, отыскать среди старого ширпотреба что-то по-настоящему ценное нелегко. Впрочем, сюда едут не столько за покупками, сколько за карнавальной, по-особому праздничной атмосферой Коридора. Чем-то это грандиозное действо напоминает один из знаменитейших фестивалей музыки и искусств Woodstock, который словно бы никак не может определиться с местом проведения, а потому размазан на сотни километров округи.
Обернувшись вокруг света, поищем первые упоминания о блошиных рынках в дореволюционной России. Удивительно, но они отыщутся не в хронике бытописаний, а в сочинениях одного из самых видных и авторитетных литературных деятелей. Речь о Пушкине и его неоконченном, а потому малоизвестном памфлетном фельетоне «Альманашник». Есть у классика там такие слова: «Ты смотришь на мое платье… Оно немного поношено, меня обманули на вшивом рынке…» Из чего можно сделать вывод, что право зачинателя такого явления, как блошиный, или вшивый, рынок, имеет отнюдь не Франция, а Россия. Недописанный и потому неопубликованный при жизни поэта памфлет датируется 1830 годом, что говорит не в пользу теории французского первопроходства: мы уже знаем, что, по официальной версии, история блошиного рынка пишется с 1841-го.
Если проследить русский генезис термина, то выяснится, что вовсе он не русский, а немецкий: неблагозвучное название «вшивый рынок» родилось не без помощи обрусевших немцев, осевших в Петербурге, которые именовали подобные места Lans Markt. Составитель «Словаря петербуржца» Н. А. Синдаловский, ссылаясь на Ю. Н. Беспятых, приводит описание вшивого рынка первой трети XIX века: «В XVIII–XIX вв. позади Гостиного двора были площади, где продавались всевозможные деревянные товары, куры, голуби, пойманные птицы, ручной железный инвентарь, старая одежда, лоскутье и тому подобная мелочь весьма малой ценности»[2]. Так что будет справедливым полагать, что блошиное пришествие, случившееся в 30–40-х годах XIX столетия, явление исключительно транснациональное.
Московская Сухаревка, едва ли не ровесница французского броканта, была неподражаемым образчиком блошиного рынка. Правда, не сразу. Исследователи считают датой рождения Сухаревского рынка 1789 год, когда сюда были переведены мясные ряды со Сретенки. В громадную толкучку с явным криминальным уклоном Сухаревка превратилась в 1812 году. Вспомним «Войну и мир»: именно у Сухаревой башни Пьер Безухов, мечтавший о патриотическом подвиге, приобрел кинжал в зеленых ножнах, спрятав его под жилет.
В народном метафорическом языке XVIII–XIX веков слово «вшивый» означало «плохой, мелкий, дешевый» и всегда имело оттенок брезгливости. Покупать вещи у старьевщиков считалось уделом богом обиженных людей – городской бедноты, нищебродов и калек. В то же время на Сухаревке ошивались сотни ходячих книжаков. В течение недели они скупали товар, а в воскресенье выносили собранное на рынок. Предлагаемые ими печатные и рукописные книги – азбуки для обучения, псалтыри, библии, различные лечебники и сонники – пользовались устойчивым спросом, что доказывало: «вшивые» рынки в России охотно посещали не только городская беднота и вольные крестьяне, но и знающая грамоту средняя прослойка населения: мелкие собственники, церковники, военнослужащие. Об этом в своих «Записках старого книжника» упоминает известный библиофил и книговед Федор Шилов. Автор с восторгом вспоминает, как однажды сам скупил на Сухаревке более полусотни книжных росписей конца XVIII – начала XIX века.
Интересный случай о Сухаревке рассказывает московский бытописатель Владимир Гиляровский. К палатке одного антиквара, пишет он, подходит дама, долго смотрит картины и останавливается на одной с подписью: «И. Репин»; на ней ярлык: 10 рублей. «Вот вам десять рублей, – говорит дама. – Я беру картину. Но если она не настоящая, то принесу обратно. Я буду у знакомых, где сегодня Репин обедает, и покажу ему». Приносит дама к знакомым картину и показывает ее И. Е. Репину. Тот хохочет. Просит перо и чернила и подписывает внизу картины: «Это не Репин. И. Репин». Картина эта опять попала на Сухаревку и была продана благодаря репинскому автографу уже за сто рублей.
Все, кто писал о Сухаревке, сходились в мнении, что в жизни Москвы и москвичей рынок был больше чем просто местом торговли. Сухаревка была явлением, воплотившим в себе характерные черты московского быта на рубеже двух веков.
В советской России случился анахронизм: частная торговля оказалась несовместима с принципами и идеалами коммунизма, а потому пренебрежительное отношение к блошиным рынкам, которые приравнивались к спекулянтским лавочкам, сохранялось вплоть до перестроечных времен. Уже в 1980-х воплощенные идеи московского культурного диссидентства нашли прибежище в шумных рядах Тишинки. Рынок стал культовым местом для будущих звезд российской альтернативной моды.
С развалом СССР и приходом голодных 1990-х вся обновленная Россия превратилась в один сплошной базар-вокзал, где люди, подобно жителям послевоенной Германии, несли из дома вещи и меняли их на пропитание. Гражданская война тогда не случилась. Пережили полугодовалые невыплаты зарплат и маловразумительное черномырдинское «нам нужен рынок, а не базар». Пережили дефолт и воровской передел собственности, коррумпированность властей. В 1990-х страна разгребала развалины СССР, а потом наступили нулевые. Вместе с другой эпохой пришло и другое отношение к рынку. Но что удивительно: в этой рекомбинации стихийные народные развалы под напором гипермаркетов, мегамоллов и суперсамов проиграли, оказавшись – в прямом и переносном смысле – на обочине. Огромные стерильные пространства надутых кондиционированным воздухом магазинов с бесконечными клонами укатанных под пластик потребительских товаров бакалеи, скобяных изделий, электронной аппаратуры потеснили винтажный эксклюзив, разложенный на прилавке как попало, а иногда просто вываленный кучей. Как и раньше, мы стесняемся копаться в этой куче, считая подобное копание уделом нищих. Возможно – как и раньше! – эту брезгливость по инерции нам продолжают прививать чиновники и государство, не допускающие распространения блошиных рынков.
2
Синдаловский Н. А. Словарь петербуржца. Лексикон Северной столицы. История и современность. СПб., 2014.