Страница 1 из 2
Василий Купцов
От колес
Сильно воняло навозом и конской мочой. Взлохмаченный — соломинки в волосах — молодой человек лишь моргал глазами, лежа между двумя бородатыми казаками. Те были удивлены не менее, еще бы, ведь сверху продолжал покачиваться конец оборвавшейся веревки. Петля же так и осталась на шее молодого армянина.
— Веревка… Дрянь! — сплюнул рыжеволосый казачина.
— У меня хорошая припасена, — подал голос безусый еще казачок, наблюдавший сцену казни издали.
— Два раза не вешают, — угрюмо возразил другой добровольный палач, с длиннющими черными усами.
— Грех, грех, — донеслось со стороны дверей конюшни. Хуторские, с полдюжины, собрались поглазеть…
— Пустое, мы — вешали, — возразил рыжий, — неси, Ванька, веревку!
— Вот вы и вешайте, а я грех на душу не возьму! — стоял на своем чернобровый.
— Так это ж разбойник, душегуб!
— Ну да…
— Вешать разбойника — не грех?
— Нет, — чернявый отвечал неохотно, угрюмо.
— А второй раз в петлю — грех?
— Не обычай!
— Во — веревка! — казачок тут как тут, подсуетился.
— Ну, лезь, Вань, твое дело — молодое! — на лице рыжеволосого — ни тени улыбки.
— Что, хочешь жить, разбойничья морда? — спросил Ваня насмешливо, заладив новую петлю.
— Хочу, — кивнул тот, одно слово — и уж понятно, не русский — акцент.
— А не будешь! — хихикнул казачок.
— Хоть первую петлю бы снял, — буркнул черноволосый, отходя подальше.
— Подтяни, Вань, вот так, отпускай! — скомандовал рыжий.
Что может сделать человек, если его руки завязаны за спиной, а на шею надета петля?! Рывок всем телом вверх, завертел головой — шея извивается сама собой, уж и не человек ты, а змея, еще ногами как будто прыгаешь… Удар оземь!
— Выскочил… — рыжебородый почесал в затылке, — Второй раз из петли?
— Мож… Заговоренный? — шепнул Ваня, неожиданно струхнувший.
— Говорю же, второй раз не вешают, коли сразу не получилось — знать на то воля Божья! — чернявый перекрестился.
— А может, нечистый за него?
— Понятное дело…
— Так позовем батюшку!
— Не придет, он же, — рыжий кивнул на разбойника, — крест носит, а от покаяния отказался.
— Придет, придет батюшка, — чернобородый почему-то был уверен, — сбегай, Ваня, скажи все, как есть!
Поп явился минут через десять. Солидный такой батюшка, в теле, вот только бороденка подвела — куцая. Долго смотрел на обрывки веревки, качал головой, да крестился-молился. Попробовал поднести крест к губам неудавшегося висельника, тот оттолкнул поповскую ручку.
— Святой водицей, святой водицей бы его… Окропить! — не выдержал Ваня.
— И веревку! — донеслось из дверей, там уже столпились хуторские.
Батюшка возражать не стал, окропил услужливо поднесенную свежую веревку, не забыв попробовать ее на прочность. Кивнул головой — мол, эта выдержит! А после, видать, на всякий случай, окропил и шею разбойника.
— Грех-то какой, в третий раз вешать! — донесся из-за дверей голос, на этот раз женский. Хуторские шумели, спорили.
— Душегуба вешать — не грех! — рявкнул чернобородый, за дверьми стихли.
— Аминь! — пробасил поп.
На этот раз веревку готовили долго, тщательно завязывая узлы. Вот уже и на шее затянули, разбойничье тело, отчаянно извивающееся, приподнято, веревка в натяжку. И-раз! Рыжебородый, для верности, уцепился за ноги казнимого, повиснув на нем. Теперь не подергается! Мгновение — и раздался громкий хруст. Все переменилось — теперь на коричневой от навоза соломе лежал казак, на нем — разбойник, обмотанный веревками, а поверх — щепки да куски обломившейся потолочной балки… Поп даже креститься перестал, рот разинувши!
— Кому смерть от колес уготована, тому петля не страшна, — чуть визгливый, пробирающий изнутри — как железом по стеклу — голос донесся со стороны дверей. Казаки невольно повернулись — в просвете темнел силуэт невысокого мужчины — вся одежда застегнута — это летом-то, волосы торчком, клюка в руке.
— Никак, колдун? — сразу догадался рыжий.
— Он самый, — неожиданно тихим голосом подтвердил батюшка, тут же спохватившись, забасил, — изыди, Сатана!
Можно было и не стараться, мгновение — и колдуна как не было. В дверях — только любопытные хари хуторских. Казаки переглянулись.
— Больше вешать не будем, — сказал чернобородый, и на этот раз ему никто не возразил.
Разбойника погнали до ближайшего городка, там сдали жандармам. А вечером, уже причастившись водочкой, долго обсуждали слова деревенского колдуна.
— Что за колеса?
— Может, под телегу попадет? — предположил Ваня, что вызвало лишь смех, — А что, вот Матрена, дура, на ярмарке на дерьме поскользнулась, да под груженый воз…
Что же до разбойника, то тот, договорясь с другим арестантом, назвался его именем. И через пару дней оказался на свободе…
Июль, Тифлис — духота, все плывет… Хотя под вечер можно и выбраться по делам!
«Хорошо, когда у тебя есть дом, любящая жена, всеобщее уважение… Но разве такая жизнь — не конец революционера?» — размышлял Симон Аршакович, проверяя колеса велосипеда, — «Пожалуй, заднее приспущено, надо бы подкачать.».
В памяти почему-то пронеслись последние годы жизни. Подпольные типографии, перевозка оружия, экспроприации, одураченные берлинские психиатры… А потом революция — и вновь подполье, лихие рейды по тылам белых, ВЧК. Жизнь, просящаяся в авантюрный роман? Да что это он? О нем при жизни сделал очерк Максим Горький, первый пролетарский писатель! Чего же еще ему надо? Обласкан Ильичем, искренне уважаем стремительно вошедшим во власть Кобой — когда-то членом его боевого отряда… Ну, с его-то организаторскими способностями… Уже одна тысяча девятьсот двадцать второй год, скоро минет пять лет Октябрьской Революции!
«Нет, не дело революционера в сорок лет почить на ларах!» — Симон Аршакович нажал на педали, — «Здесь мы народ освободили, но трудящиеся всего остального мира жаждут справедливости. А Кобе и всем другим это не нужно, их мировая революция не интересует. Ничего, нужны лишь конкретные планы, сделаем революцию и там, Китай, Индия ждут нас!»
Он задумался. Крутой склон, велосипед разгоняется сам собой. Да, завтра же нужно подать записку об организации подполья… Какой-то рокот, доносившийся из-за угла отвлек от мыслей. Удар. Мгновение — и свет угас…