Страница 16 из 20
–Обещай мне,—пытливо всматривалась она в лицо дочери, стоящей на перроне,—жить в радости. Помни, нужно любить и уважать себя, свои желания. Не гневи Бога и не обращайся к нему с неразумными просьбами. Радуйся каждому дню и каждой мелочи, что тебе посылается. Защити свое сердце от уныния, злобы и зависти. Будет у тебя в день кусок хлеба—радуйся, не будет—попей водички и радуйся. А не будет даже водички, выйди на улицу и порадуйся солнышку, дождику или снегу. Радость только радостью притягивается. Холодное или злое сердце радоваться не заставишь.
Поезд давно укатил, а Таисия долго стояла на перроне, смотрела ему вслед и молилась о том, чтобы тень Славки Кукина не задела её доченьку.
Маленький домик в три окошка утопал в зелени. Перед окном росла рябина, посаженная Романом Петровичем в год, когда родилась Шурочка. Ягод на рябине было много, что говорило о долгой и суровой зиме. Таисия подумала о долгих одиноких вечерах без дочери, без родителей, которые совсем немного пожили в покое. Теперь ей дожидаться старости и мечтать о том времени, когда в маленьком домике с садом зазвенит детский смех внучат.
Таисия переоделась в старенький халат, взяла ведерко и пошла обрывать вишню. Стоя под деревцами, она вспомнила те счастливые дни, когда они с Давидом заготавливали в прок полсотни банок компотов и варенья. Вон там, под старой сливой они целовались, испуганно отскакивая друг от друга при малейшем шорохе.
Если бы у неё была возможность съездить в неведомый Израиль, поплакать на могилке Давида, подробно расспросить о последнем годе его жизни. Ей была бы ценна любая мелочь, любое слово, она бы камни целовала, по которым ходил её любимый, её муж, её Давид.
О чем она иногда жалела, так это о том, что не ответила на письмо Лии, не сохранила адреса. Кто знает, может, когда-нибудь Шурочка смогла бы побывать в Израиле, навестить могилу отца. Да и родство какое никакое. Тяжело быть на свете одному. Есть, конечно у Шурочки брат, да только лучше иметь в родственниках лесного волка, чем Юрика Кукина.
Вторая часть
Рем Битюгов, известный реставратор и крупнейший специалист в области антиквариата, проснулся в своей мастерской, и, стараясь не потревожить раскалывающуюся голову, сел на видавшей виды кушетке. Он с ненавистью глянул на творящийся вокруг бардак, прикинул, что срочный заказ он так и не успел выполнить, справедливо предположил, что в холодильнике нет ни то что пива, но и минеральной воды, а в огуречном рассоле, оставленном в банке на окне, ему со своего места было видно, плавали окурки.
Если еще и в кране не будет воды, подумал Рем, то он просто умрет. Но до крана надо было дойти, а это значит, преодолеть наискосок пятидесятиметровую комнату, затем спуститься на четыре ступеньки вниз и, пройдя половину бесконечного коридора, попасть в закуток, который он называл кухней. Правда попить можно было и в ванной, которая находится гораздо ближе, но он помнил, что с вечера там устраивался на ночлег пьяный Никола—его друг и по совместительству скульптор Николай Аристов. Если Николу сейчас разбудить, то обнаружатся все основания для продолжения встречи друзей, а это значит, что и несрочные заказы полетят в тартарары.
Нет, Николу он будить не станет. Он поступит хитрее: выберется из дому, сядет в электричку и доберется до Холмов. Там, на свежем воздухе и ледяной озерной водичке, восстановится, попьет с Кузьмичом травяного чаю и только после этого вернется в Москву. Уж тогда он точно сможет противостоять натиску Николы, который после двух месяцев, проведенных в Европе, никак не мог нарадоваться возвращению домой и возможности запросто позвонить любому корефану и капитально посидеть в ресторане. Потом, как положено, продолжить в каком-нибудь ночном баре, а то и вовсе на чьей-нибудь квартире, пить и, размахивая длинным пальцем перед носом собеседника, яростно доказывать, что «они там насквозь протухли», и «искусство для них не искусство, а способ выпендриться…», и так далее.
Рем за неделю уже все понял, но никак не мог убедить в этом Николу, который, казалось, навечно поселился в мастерской, игнорируя каждодневные звонки своей жены Маргариты, которая в последний раз предупредила, что «сама за ним приедет». Если угроза не шуточная, то Маргариту следует ждать сегодня, ближе к полудню. Присутствовать при нежной встрече супругов Битюгову не хотелось, а Холмы так манили его измученное недельным пьянством тело, что через час с небольшим, он уже был в электричке, среди многочисленных дачников, ринувшихся на родные шесть соток за остатками урожая.
Холмы встретили звенящей тишиной и радующей глаз «в багрец и золото» одетой рощей. Перпендикулярно роще тянулся небольшой ряд старых деревенских домиков с садами и огородами, с привязанными к загородкам козами и телятами. Здесь доживали свой век пенсионеры, которые не соблазнились тесными углами у детей и внуков, проживающих в Москве. Помогая друг другу, они засаживали участки картошкой, заготавливали сено для скотины, держали кур и уток. Не испорченная цивилизацией земля давала дополнительный доход в виде грибов и ягод, орехов и березовых веников. Главным сбытчиком природных богатств в Холмах считался Кузьмич, который двадцать лет назад по настоянию врачей купил в Холмах домик и поселился там с больной женой Раисой Тимофеевной. Благодатная природа продлила жизнь Раисы на целых четырнадцать лет, хотя специалисты-онкологи сходились во мнении, что больше года, пусть полутора, женщина не проживет. Прожила, да еще как! Не было более азартной собирательницы, чем Раиса. Таскала полные корзинки грибов тогда, когда другие едва находили на жареху. Семья сына, которому и досталась трехкомнатная квартира в Москве, объедалась ягодными заготовками бабушки Раи, а сам сын парился в бане вениками, связанными руками матери.
Другие пенсионерки или женщины предпенсионного возраста чуть занемогут, сразу в постель, детей вызывают, горстями таблетки глотают, а Раиса Тимофеевна даже в самые тяжелые дни с утра просила мужа:
–Петя, помоги.
Петр Кузьмич без разговоров помогал жене снарядиться по-походному и сопровождал её то в рощу за грибами или орехами, то на дальние холмы за крупной земляникой. Бывало, они долго сидели с удочками у Холодного озера, налавливали бидончик рыбной мелочи и одаривали ею встречных котов.
Похоронив жену, Петр Кузьмич не вернулся в Москву. У него было маленькое хозяйство, приличная пенсия бывшего метростроевца и огромное желание прожить остаток жизни в согласии с природой и самим собой. В большом городе это невозможно.
С Ремом Битюговым Кузьмич был знаком уже лет десять, любил, когда тот приезжал к нему, делился последними столичными новостями и своими думами по поводу будущего страны и человечества в целом.
–Здорово!
–Здорово!
И больше ни слова, пока не протопилась банька, стоящая на самом берегу Холодного, пока не исхлестались два березовых веника об Рема, и не потеплела ледяная вода в озере от огненно-красного и не по-городскому крепкого тела гостя.
–Жениться тебе надо,—в который раз заводил на одну и ту же тему разговор Кузьмич.
–Уже было,—дул на кружку с травяным чаем Рем.
–Тогда заведи домработницу, чтобы следила за твоей берлогой да варила тебе борщи.
–Домработнице платить надо, а у меня, сам знаешь, сегодня густо, а завтра пусто. Да и…
–Что?
–Старуху мне жалко будет загружать, а женщина помоложе обязательно залезет в мою постель,—усмехнулся Рем.
–Так уж и обязательно?—подначивал Кузьмич.—У нас что же морально устойчивые женщины перевелись? Не поверю.
–Думаю, что не перевелись, да только мне не попадется такая.
–Вот! Дело-то в тебе самом!
Посидели, помолчали, налили еще по кружке чаю, утерли лица полотенцами.
–Хорош чаек,—похвалил Рем.
–Угу.
Как всегда в такие моменты расслабленности и покоя приходят в голову лучшие мысли.
–А ты дай объявление,—предложил Кузьмич,—что, мол, сдаю угол, но на определенных условиях. А условия будут такие: живи бесплатно, но выполняй домашнюю работу.