Страница 20 из 31
Так Ластик-Перышкин питался и скрипел, скрипел своим безудержным пером. Странно выглядело все это со стороны! То писатель ни с того ни с сего разразится смехом — стало быть, Колышку и Колобку уже не грозит опасность; то снова нахмурится, засопит, как обиженный ребенок, — значит, у Колышка и Колобка дела идут неважно… А если вдруг блеснет и заблудится в гуще бороды слеза, — значит, им, беднягам, совсем худо…
Пока писатель сидел в комнате, зарывшись в бумагах, борода ему не очень мешала. Правда, иногда, желая напомнить о себе, она проходилась по бумаге точно метлой. Сливались невысохшие буквы, спокойная ровная строчка взъерошивалась, как петушиный гребешок. Недовольно сопя, Ластик-Перышкин комкал испачканный лист и бросал в корзину. Снова скрипел, выводил букву за буквой на чистехоньком листе!
Нахальство бороды раздражало его. Но была от переписки и кое-какая польза. Начав заново, он избавлялся от нескольких десятков тире, восклицательных знаков и многоточий.
— Шлеп! — плюхнется на бумагу борода, и писатель снова кладет перед собою чистый лист.
— Шлеп! Шлеп! — и в третий, в четвертый раз начинает скрипеть про то же самое. Зато, пробежав глазами в пятый раз переписанную страницу, не находит уже ни одного ненужного восклицательного знака или многоточия.
«Вот почему знаменитые писатели прошлого носили бороды! — сообразил Ластик-Перышкин. — Борода помогала им вырабатывать мастерство. Ни за что не буду бриться!»
Однако даже писатель не может сидеть на одном месте, как приклеенный. Почувствовав, что немеет спина и он уже не может выпрямиться, Ластик-Перышкин выбрался однажды погулять перед обедом. От долгого сидения взаперти он стал бледным, словно бумага, и стоило ему на улице хлебнуть глоток чистого чуть-чуть отдающего бензином воздуха, как он тут же охмелел: голова кружилась, щеки бледнели и краснели. Он медленно шагал, заложив руки за спину, хотя его так и подмывало лететь, как на крыльях. Борода развевалась, будто парус, и тянула его все вперед и вперед.
— И как это я до сих пор обходился без такого паруса? — шептал Ластик-Перышкин, время от времени с удовольствием поглаживая бороду.
Он не глядел по сторонам и не видел, что за ним гонится толпа мальчишек.
— Смотрите, стиляга! Стиляга шпарит!
— Нет! У стиляг борода подстрижена!
— Из цирка! Головой ручаюсь, что из цирка! Откуда же ему и быть, как не из цирка?
— Откуда? — крикливо переспросила толстая пожилая женщина, поставив на тротуар разбухший мешок. — Из сумасшедшего дома, вот откуда!
Дети погомонили и отстали, очевидно, испугавшись сумасшедшего. Воспользовавшись суматохой, Ластик-Перышкин вскочил в троллейбус. Однако пассажиры тоже глазели на бороду, как на чудо, смеялись и перешептывались. Молоденькая кондукторша почему-то не взяла с него четырех копеек за проезд.
Подгоняемый шепотом и улыбками, писатель соскочил на первой же остановке.
Он посмотрел в одну, в другую сторону и сделал то, что делал давным-давно, когда был еще маленьким, — прижался носом к какой-то витрине. Из зеркальной глуби вынырнула ему навстречу огромная борода. Она развевалась, словно кудель шерсти, вывешенная для просушки. И, как нарочно, эта кудель была синего цвета. Она была такая синяя, что Ластик-Перышкин понял… борода в чернилах! Ах, коварная!.. Притворялась, будто помогает повышать мастерство, а на самом деле хотела перекраситься в синий цвет!
Не только его бородатая физиономия отразилась в зеркале. Там было множество бритых и заросших мужских лиц, женские косынки, шляпки, тупые, как бобовые стручки, вспотевшие от любопытства детские носы. Всех, словно магнит, притягивала эта борода, вынырнувшая из таинственных глубин столетней заскорузлой щукой.
Ластик-Перышкин стоял и тщетно прикрывал, бороду ладонями. Она не только не пряталась — наоборот, старалась всем показать, какая она всклокоченная и противно-синяя. И под пиджак ее никак не удавалось затолкать. Она рвалась, как парус из рук яхтсмена. Сражаясь с бородой, писатель обливался холодным потом. Что ему делать? Как добраться до дому? Там он схватит ножницы и, не думая о том, что будет с Колобком и Колышком, отрежет половину или даже всю целиком… Надоела! Жаль, дом неблизко, а разве выдержишь такое преследование до Старого города? Может, заскочить в какую-нибудь парикмахерскую? Увы, поблизости не было видно ни одной парикмахерской, даже женской… Эх, и почему он все-таки не стал башмачником? Ходил бы, усыпанный стружками, и всем бы нравился их запах…
Неизвестно, что бы предпринял несчастный бородач, не появись откуда-то Раса Храбрите. Она промелькнула, как метеор, рассыпая искры веселья. Рассекла толпу любопытных и схватилась за парящую в воздухе бороду писателя.
— Покупайте! Покупайте! «Москвич» за тридцать копеек! Тот, кто купит у «Синей бороды», не пожалеет!
Раса горланила, словно на базаре. Левой рукой она раскачивала синюю бороду, швыряя Ластик-Перышкина то в одну, то в другую сторону, а правой высоко поднимала пачку лотерейных билетов.
— Перестань! Что ты делаешь, негодница! — стонал писатель, вконец уничтоженный.
Однако Раса и не думала переставать, только еще крепче вцепилась в бороду.
— Холодильники, мясорубки, полушерстяные чулки, женские часы «Заря»! Покупайте у «Синей бороды», не пожалеете!
Разочарованная толпа стала расходиться. Лотерейные билеты можно было приобрести на любом углу. Бородачи, продающие билеты, — тоже не в новинку.
Когда они остались вдвоем, Ластик-Перышкин вздохнул всей грудью. Другой на его месте разразился бы смехом, но не забудем, что он был весьма серьезным и застенчивым человеком. К тому же он сразу забеспокоился: откуда Раса, у которой нет денег, достала столько билетов?
— Не волнуйся! Не украла! — сверкнула глазами Раса. — Ты, наверное, не знаешь, что дедушка Распорядкин уже больше не общественный регулировщик? Э, не знаешь, не знаешь! Он теперь распространяет лотерейные билеты, а я ему помогаю.
— Уволили Распорядкина? — обрадовался Ластик-Перышкин. — А за что? Я в самом деле ничего не знаю…
— Откуда тебе знать! Твой кот Сивый раньше тебя узнает все новости… Ну, а сколько билетиков вы собираетесь у меня купить, товарищ писатель?
— Все, сколько есть. Должен ведь я отблагодарить тебя за добрую весть!
— Только за это?
— О нет! — спохватился Ластик-Перышкин. — Ведь ты спасла мою бороду. И не только бороду, но и Колобка с Колышком. Я уже хотел постричься и побриться, а для них это гибель…
— Значит, я помогла человечкам? Как хорошо! Ведь по моей вине на них свалилось столько бед!
Писатель подумал, что Расу мучает совесть, но он ошибся.
— Интересно, куда они запропастились? Ищу, ищу и не могу найти. Так хотелось бы поиграть с ними… Такие славные человечки!
— Поиграть? Они, кажется, не очень-то хотели…
— Захотят, захотят! — И пальцами — своими сильными, исцарапанными руками — Раса показала, как будет играть с ними: гнуть, мять, ломать!
У волшебника борода встала дыбом, но он промолчал. Уж кого-кого, а эту упрямицу не отговоришь, если ей что-либо втемяшилось в голову.
Раса только помахала ему и унеслась как ветер — ловить человечков!
Писатель было собрался поспешить за ней, но в это время нос к носу столкнулся с Распорядкиным. Тот, согнувшись, толкал черный мотоцикл. В коляске белели пачки билетов.
— Мотор испортился? — сочувственно поинтересовался Ластик-Перышкин, готовый каждому помочь. Правда, в технике он ничего не смыслил.
— Права отняли. Ездить больше нельзя, а толкать никто не запретит.
— Никогда не поверю — у вас отняли права? — удивился писатель. — Вы же сами у всех отнимали!
— Эх, было времечко! Видишь ли, стало ужасно много аварий, нарушений. Каждый час кто-нибудь сталкивается, каждую минуту разбиваются. Вот я и предложил автоинспекции ни днем, ни ночью не выключать красный свет. Зачем это зеленое, а особенно желтое — всех сбивающее с толку — окошко семафора? Изъять! Транспорт остановится, не будет ни обгонов, ни аварий. Что, хорошо придумано?