Страница 14 из 22
— Вылет из вашего носа можете считать коммерческим. Я думал, все бесспорно… как я ошибся, как наказан. Прошу послать меня на конференцию по птичьим правам! — кричал бы до завтра, заряд недовольства я ого-го какой накопил. — Вы же видели Мону Лизу, улыбнувшуюся из окна? Неужели такие лица в вашем вкусе? Вас что, в детстве по Эрмитажу не водили?
— Ты только сегодня морду увидел, а я всю жизнь их наблюдаю. Даже когда в зеркало смотрюсь.
Возмущенный до глубины пуза босс Пузырев стих. Боюсь, по-своему он был прав. Кроме него и пилота, в кабине сидел еще стрелок, крутой мужчина в пятнистом комбинезоне и шлеме с зеркальным стеклом; похоже, он и стрекотал из пулемета. Такие могли бы повоевать, если бы начальство приказало. Сама машина была лопухово-салатного, то есть, маскхалатного цвета, и с ее помощью явно носились по воздуху люди из спецподразделения МВД. Сейчас вертолет висел метрах в двадцати выше крыши. Там уже загорало под полной Луной пяток образин. С легкой грустью и даже укоризною, слегка поигрывая слюнями, они поглядывали на винтокрылую технику со вкусностями внутри.
— Подними, подними свой крылатый стул, а то сейчас восхищенные зрители пришлют хобот за филе, сам знаешь, чьим,— предупредил я пилота, и тот решил быстренько увеличить промежуток между собой и любителями свежего мяса.
— Коммерческий, значит, для меня вылет,— обида, типичная для незаметных героев, обуяла меня. — Мое потрепанное боями тело перевернут вверх карманами и станут вытряхивать последнее, чтоб я потом на пиво просил на паперти. А те тварелюбы, что у казны-кормушки, начнут искать решение проблемы монстров политическими средствами, находить точки взаимопонимания с товарищами из животного царства, говорить, что все мы дети одной планеты, такой маленькой в безбрежном океане космоса, станут крепить дружбу, испытывать чувство искренней симпатии и духовной близости. А для духовно далеких останутся меры воздействия и пресечения: блокирования, оцепления, фильтрации, карающие кулаки и справедливые дубинки.
— Сейчас как высажу обратно. Наверное, мало тебе,— отозвался Пузырев, которому я так надоел. Даже пилот, хоть слова ему не давали, назвал меня “говорящим горшком”.
— Вопрос поставлен прямо. Может даже ребром. А то и на попа. Придется отвечать: мне не мало.
— Наконец, я слышу речи не мальчика, но мужа,— отозвался зеркальный шлем и представился. — Майор Федянин. — Потом стал доступно объяснять. — Представь, в твоем охранном бюро не тридцать, а тридцать тысяч голов. Тогда приплюсуй командиров-старперов и сановников-кормильцев, которые желают без всякой обузы пройти к светлой министерской или дачно-пенсионной жизни. Да еще государственные интересы, которые с общечеловеческими не совпадают. Да соблюдение секретности, да экономия средств, да требования устава и почти-разумные указания начальства о том, как все делать. Так что, милый мой, сколотись эдакая дивизия, ничего приятного от нее ты не дождешься, будь уверочки.
Спорить больше не хотелось, по всему видно, что майор, если надо, развалит доводы оппонента вместе с его головой. Пока рассуждал Федянин, пилот облетел здание и направился домой. И тут без спросу, проявив дурной вкус, пятерка зрителей с крыши вступила в игру и теперь составляла геликоптеру почетный и летучий эскорт. Подсвечиваемый нашими прожекторами нежуравлиный клин тащился следом, слегка повизгивая, но не выдавая секрета движения.
— Кажется, борьба продолжилась и за помостом. Совсем рядом курлычут. Неужели антигравитация виновата? Нет тут поблизости хоть завалящего академика для консультации? — обратился я к компании спасателей.
— Виноват понос большой силы,— простодушно, как на масленице, проконсультировал “академик” Федянин.
— А вот и желанный плюрализм во мнениях. Я уж решил, что у нас одна мысль на всех. При этом находится она у меня. Кто еще хочет высказаться?
— Да, зря мы гуманизм проявляли,— тоскливо зачмокал губами Пузырев.
— За тобой ведь летят, Александр. Отдать просят.
— Не волнуйтесь, господа. Со мной они уже пообщались, теперь их коллективный разум и индивидуальное брюхо новеньких собеседников просит. Мне ли их требований не понимать,— возразил я. — Может, кинуть им конфет, авось отстанут.
Настроение в основном было еще не грустное, пилот стал класть машину в разные известные ему виражи. Федянин просунул свой крупный пулемет в бойницу и деловито застрекотал вновь. Пузырев орудовал прожекторами, как опытный театральный осветитель, а вдобавок, свесившись за борт, бил без промаха из своего “Макарова”. Один я ничего не делал, и правильно, между прочим. Тридцать секунд обстрела, и Федянин с Пузыревым зачертыхались, заматерились. Лучи подсветки уже не забирали у ночи своеобразные фигуры преследователей, а рассеивались в радужные облака, которые совершенно скрывали догоняющих.
— Это даже мне понятно. Соответствующим облаком воспользовался и Зевс, обстряпывая свои блудные дела,— пояснил я расстроенным людям. — Таковы отражательные свойства панциря, обычная линейная оптика.
— Я заставлю сволочь быть теплее воздуха,— взревел майор, пытающийся разглядеть что-нибудь в инфравизоре.
— Не воспитывайте их, майор, они слушаются только своих. Да наверное, и теплоизоляция у них тоже будь здоров. Всем, что напридумывали наши умники, “сволочь” успешно пользуется. Успеем ли мы понять, как так получилось?
А спутникам уже не до общих рассуждений. Пилот запаниковал и стал бросать машину в разные стороны, будто у него чеснок в заднице. Пузырев заерзал, и даже крутой майор вытащил из-за голенища сапога широкий нож с зазубринами, мол, живым не дамся, по-моему, он собирался даже тельняшку порвать. И тут осеняет, меня, конечно. Может, гады попросту к нам приклеились? Когда вертолет над ними висел, харкнули они, слюнки прилепились, затвердели и стали, например, силикатными тросами.
— Да, это вам не с людьми работать,— говорю я приунывшим спутникам.
— Мое дело, естественно, сторона, но я бы пролетел над домом или лесом почти впритык. Те, кого мы все не любим,— надеюсь, разночтений в этом нет — плюнули на нас.
Изъерзавшийся Пузырев замахал руками:
— А ну, засни.
Но майор Федянин ткнул пилота в спину, чтоб послушался меня. И авиатор, который, кажется, уже обделался от страха, спорить не стал. Рукой было подать до Шаглинского оборонного центра — высокого удобного здания. Пилот резко спикировал на него, монстры тут уж не могли никаких фортелей выкинуть и въехали в стенку. Приклеенный вертолет мгновение скрипел всеми своими костями, а потом его отпустило, вернее, швырнуло вперед — прямо на заводскую трубу — но радужные облака уже погасли. Пилот как на скрипке сыграл, положил машину на правый борт, так что полозья лишь шуршанули по трубе. Мы, конечно, бросились хором провозглашать традиционные мужские здравницы, начинающиеся на скромную букву “е”. Я даже уточнил у пилота, почему нет на борту надписи: “Портить воздух во время полета запрещено”. Впрочем, рано пташечки запели. Искусили мы Фортуну, прелестница снова повернулась к нам задом. Машина вдруг задрыгалась, пилот закостерил приборы, в кабине стало жарко, пахнуло озоном, смешанным с интенсивной гарью, Пузырева ужалило обычное прикосновение к металлической детали, он, обиженно сопя, стал дуть на свою руку. Я метнулся к подсветке, так и есть — одно облако померкло лишь на время, мы в приступе радости и не заметили, что его владелец остался с нами. Из сияния к машине протянулся электропроводный хобот. Всплыла откуда-то неуместная цитата: “Мы ответственны за тех, кого приручаем”. Но способный пилот выручил всю честную компанию. Вначале чуть ли не упал вниз — я и с жизнью наполовину попрощался, думал, что парень взбесился — а потом повел свою машину по кронам деревьев, напоминая тракториста на колхозном поле. Мы минуты три бились-метались в кабине, душа вместе с пылью вышла, но забортный товарищ по несчастью наконец споткнулся о какой-то дуб, под которым сам Илья Муромец нужду справлял.
— Замечательная смерть замечательных людей откладывается,— пытался схохмить я, успокаивая Федянина, который явно стеснялся минутной своей суеты, и залившегося лицевым потом Пузырева.