Ближе, бандерлоги!

Ему должно быть едва ли не семьдесят, но, как всегда, выглядит гораздо моложе: румяный, как Дед Мороз, морщин не особенно и прибавилось, шевелюра давно уже совершенно седая, но ничуть не поредела, импозантен и статен, для тех, кто его не знает, — овеянный романтикой и боевыми походами матерый морской волк…

Панкратов сграбастал Мазура в цепкие объятия и похлопал по спине, бормоча что-то растроганное:

— Жив, чертушка, и в огне не горишь, и в воде не тонешь… Теперь, значит, здесь… Ничего не спрашиваю, все понимаю… — он значительно понизил голос едва ли не до шепота, показывая всем видом, что прекрасно понимает иные военные сложности… — Но поговорить-то со старым боевым товарищем минутка найдется…

Вот уж с кем с кем, а с этим общаться не было ни малейшего желания…

— Семен Иванович, — сказал Мазур насколько мог убедительнее… — Меня тут вызвали…

— И подождут чуток! — жизнерадостно воскликнул Панкратов. — Не старые времена, чтобы на цыпочках бегать перед особистами. Они тебя как, обижать не собираются? Если что, ты только скажи, я им растолкую, что такое перестройка и почему им помалкивать бы в тряпочку… Не обижать собираются?

— Нет, — сказал Мазур. — Просто дела служебные.

— А то, если что, обращайся, — и он спросил с некоторой настороженностью: — Кирилл, ты, надеюсь, всей душой за перестройку… Принял сердцем?

После всего, что Мазур испытал, видел и слышал за последние годы, у него сложилось твердое убеждение: в гробу он видел и перестройку, и ее закоперщиков. Мало того, случись такая возможность, с превеликой охотой и рвением участвовал бы в ее положении во гроб. Но он давно уже не был молодым горячим лейтенантом, не умевшим держать язык за зубами…

— Всем сердцем, Семен Иванович, — сказал он. — А как же иначе?

Панкратов облегченно вздохнул:

— Вот и славно. Значит, не ошибся я в тебе. А то бывает, знаешь ли: вроде и послужной список отличный, и наград немало, а копнешь поглубже — такой враг перестройки… Вон Самарин дурачком прикидывается, а глазки-то змеиные. Дай ему волю, всех за колючку загонит, как в тридцать седьмом. Ты-то молодой, помнить не можешь, а из нас, старых фронтовиков, эти особисты с комиссарами столько крови выпили… До сих пор вспомнить жутковато. Но ничего, процесс назад уже не повернуть, отпрыгались коммуняки с гэбней, прошли их времена.

Мазур его все же хорошо узнал. Самое интересное — и противное — что адмирал нисколечко не притворялся и не играл. Свято верил в то, что говорил — как прежде, свято верил в нечто противоположное. Совершенно искренне, со всем пылом сердца и души колебался вместе с генеральной линией, не отступая от оной ни на миллиметр…

Панкратов добавил не без важности:

— А я, Кирилл, после Нового года из партии вышел. Освободился наконец от этой преступной организации. Колодой на ногах столько лет висела…

Мазур смотрел на него в совершеннейшем ошеломлении — хотя и сделал непроницаемое лицо. Прекрасно знал, что такой вот Панкратов не первый и даже не сотый, наслышан был об этой публике, внезапно прозревшей и принявшейся сжигать партбилеты. Однако впервые в жизни подобный субъект оказался ему знаком, и не первый год. Покинул преступную организацию, ага. Человек, который пятьдесят без какой-то малости лет протирал штаны во флотских политорганах, поднявшись на этом пути до двухзвездного адмирала… Как там у классиков? Я человек привычный, но и меня замутило чуточку…

— Кирилл, — сказал Панкратов озабоченно, — а ты партбилет им еще в сытые рожи не бросил?

— Да как-то то ли времени не было, то ли случая не подвернулось, — сказал Мазур, чувствуя во рту вкус дешевого мыла.

— Вот это ты зря, — наставительно сказал Панкратов. — Ты давай не тяни. При первой же возможности выходи к чертовой матери из партии. Извини старшего товарища за прямоту, но тебе даже и стыдно в этой прогнившей партии оставаться: боевой офицер, вся грудь в орденах, заслуг перед Родиной несчитано. Что тебе на этой свалке истории делать? Твое место должно быть среди демократов. Подумай как следует, сколько можно тянуть? Все приличные люди выходят.

— Я подумаю, — Мазур ухитрился произнести это спокойно, с ничего не выражающим лицом. — Извините, Семен Иванович, бегу, мне конкретное время назначено…

Он кивнул, обошел адмирала и стал быстро подниматься по лестнице. Вкус мыла так и стоял во рту. И хотелось стрелять, но он не знал, в кого. Дело вовсе не в Панкратовых… но кто бы объяснил, в ком и в чем?

В армии издавна заведено входить без стука, но на сей раз Мазур, отыскав дверь под нужным номером, все же постучал — хозяйство Лаврика как-никак было специфическим…

— Войдите!

Мазур вошел. Лаврик сидел в одиночестве перед заваленным бумагами и фотоснимками столом.

— Заходи, садись, — сказал он жизнерадостно. — Что-то вид у тебя… Как будто привидение увидел.

— Панкратова встретил.

— А, ну да, — сказал Лаврик. — Он тут вторую неделю болтается. Прислан, понимаешь, Главным политуправлением приглядеть за ходом перестройки, демократических реформ… В общем, что-то такое. Ты что, удивился? После всего? И после того, что теперь несет ихний главный?

— Он из партии вышел, — глухо сказал Мазур. — Только что хвастал. И меня уговаривал.

Лаврик пожал плечами:

— Он, сучара, и не сотый даже… Тебя что, все еще удивляет?

— Лаврик, — сказал Мазур, — мы друг друга пятнадцать лет знаем и столько за спиной совместного… Можешь ты мне сказать, что в стране творится? Если по большому счету? Знаешь ты что-то такое, чего я не знаю? А может, я чего-то не понимаю просто? Уж если такие бегут с корабля… Куда страна катится?

— Да ничего я не знаю, — сказал Лаврик. — Думаешь, если работа у меня такая, то и все тайны в кармане? Чего-то ты совсем лицом опечалился, не нравишься ты мне…

— Все катится черт-те куда, — сказал Мазур.

Внимательно присмотревшись к нему, Лаврик протянул:

— Это у тебя приступ хандры. Со всеми в наши веселые времена случается. Ну… Работать нам Сегодня уже не придется, много вредно, а капелька в такой ситуации допускается…

Он достал из ящика стола бутылку коньяку, горсть шоколадных конфет местного производства, наполнил две серебряных стопочки, вмешавшие чуть ли не сто граммов. Убрал бутылку назад в стол, придвинул Мазуру стопку и конфеты:

— Остограммься, покури чуток, а потом немного поговорим о делах наших скорбных…

Мазур выпил одним духом — коньяк пошел, как вода.

— Съешь конфетку, — сказал Лаврик. — Эта капелька тебя с делового настроя не собьет, уж сколько лет тебя знаю, но все равно закусить надо хотя бы символически, не подзаборные ханыги все же… Ну, съешь конфетку.

Мазур развернул одну, механически разжевал, не почувствовав вкуса, и она провалилась в желудок комком непонятно чего…

— Закуривай, — сказал Лаврик, пододвигая ему светло-желтую пачку с пальмой и верблюдом. — У нас в отеле, в буфете, оказывается, настоящий «Кэмэл» есть, имей в виду, благо в командировочных нас на сей раз не ограничили: ну правильно, не могут же преуспевающие австралийские фрилансеры монетки на ладони считать… — он пустил дым к потолку, сказал с чуточку отрешенным лицом: — И не надо рушиться в меланхолию. Из-за суки вроде Панкратова. Напряжно, конечно… Ну, что… Имеет место быть, я так думаю, некое всеобщее забалдение. Не первый раз в истории человечества… И всегда это в конце концов рассасывается. Что у французов в свое время творилось, прекрасно ведь помнишь? Казалось, что дальше и ехать некуда. Кранты стране. А потом пришел Бонапарт, всех построил, и жизнь пошла более-менее нормальная, но уже без всяких перестройщиков и демократов…

— Где бы этого Бонапарта взять… — тоскливо сказал Мазур. — Пока что я его в упор не вижу.

— Сыщется, я так думаю, — сказал Лаврик. — Бонапарта сплошь и рядом в упор не видят, пока он не объявится и не рявкнет. Если перейти от лягушатников к отечественной истории… Сколько раз тогдашнему народу казалось, что настал полный и законченный трындец? И всякий раз объявлялись когда Минины с Пожарскими, когда еще кто решительный, и вытаскивал всех за шкирку из полного, казалось бы, дерьма…