Страница 45 из 47
Он в который раз мысленно задал себе вопрос: а с кем бы был сейчас Высоцкий? И, как всякий раз, не мог найти ответа.
А поскольку ничто не мешало погрузиться в давние воспоминания, они и всплыли в памяти. Выпускной класс, до экзаменов всего ничего, вечеринка у одного из компании, благо родители на выходные уехали на дачу. Мазур, признанный гитарист, выкладывается изо всех сил:
Без пяти минут обладатель аттестата зрелости (так тогда именовалось свидетельство об окончании средней школы), уже твердо решивший, куда пойти учиться, Кирюха Мазур — все по тогдашней моде, битловские патлы до плеч, клеша понизу окантованы согнутыми пополам копеечными монетами (за что может достаться от милиции, если попадешься, но многие так ходят), и болгарское сухое вино в стаканах, и мини-юбки девочек…
Он выкладывался исключительно ради Танечки, в которую был тогда влюблен со всем неуклюжим пылом юности, — а она то давала надежду, то отталкивала, повзрослев, Мазур освоился с этим нехитрым набором женских ужимок, но тогда душа ухала то в отчаянную радость, то в лютую тоску. Ну да, Танечка, через пару недель, ставшая его первой женщиной (правда, Мазур, как сообразил далеко не сразу, оказался у нее не первым)… а вот теперь уже и не вспомнить, отчего они расстались, когда он уже был курсантом-первогодком. Совершенно точно помнится, что не было ни ссор, ни бурного разрыва — просто все как-то незаметно погасло, — о чем сейчас нет никаких сожалений, но в памяти сохранилось нечто ностальгически-теплое…
Положительно, дела шли распрекрасно. У Мазура с Лавриком, как им сказали, на сегодня не было никаких дел — а у Лихобаба не было неотложных дел. Вот они и сидели в приятном предвкушении, временами нетерпеливо косясь на телевизор с выключенным звуком, где, как совершенно точно узнали по своим каналам, вот-вот должен был объявиться Горбачев с тем самым сообщением насчет прямого президентского правления.
К «чаепитию» все было готово, но они героически терпели до появления президента-генсека. Пустой самовар посреди стола, три стакана с ложечками в них, на две трети налитые опять-таки жидкостью цвета крепкого флотского чая (виски закончился, но ребятки Лаврика в два счета раздобыли в городе неплохой коньяк, не местный скверноватый, а армянский), местная копченая колбаса (вот она была неплоха), сахар-печенье (главные образом для декорации), всякая плотная закуска…
Лаврик перестал петь, просто перебирал струны, в то же время косясь на экран, где пока что услаждал взоры антикоммунистов (но никак не присутствующих здесь) вальяжный ведущий телепередачи «Прожектор перестройки» (которую иные непочтительно именовали «Мишкин фонарик»). Без сомнения, Лаврик умышленно постарался придать себе максимально полное сходство с революционным матросом иначе не стал бы вешать через плечо совершенно ненужный сейчас «стечкин» в деревянной кобуре поменьше маузеровской, но все равно, если без въедливой придирчивости, способный сойти за маузер. На носу красовалось давно и широко известное в узких кругах пенсне, объявлявшееся либо в часы отдыха, либо тогда, когда дела шли отлично — а сейчас они именно так и шли. В конце концов, революционный матрос вполне мог носить и пенсне — чего они только для форса не носили…
Отложив гитару, Лаврик потянулся:
— Если учесть еще…
— Тихо! — тихонько гаркнул Лихобаб, кошкой бросаясь к телевизору, до которого ему было ближе всех, моментально врубил звук едва ли не на полную. Внезапно (на несколько минут раньше, чем говорили) «прожекторист» исчез с экрана, вместо него появилась известная всей стране белокурая дикторша — на сей раз без своей обаятельной улыбки, строгая и серьезная на вид:
— …Президента СССР, Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Михаила Сергеевича Горбачева по поводу вчерашних событий…
Они замерли, обратились в слух. Мазур поймал себя на том, что едва не облизнулся непроизвольно.
Появившийся вслед за ней президент-генсек заговорил. Чем дальше, тем больше у Лаврика с Лихобабом вытягивались лица — и Мазур прекрасно знал, что выглядит сейчас точно так же, словно из-за угла пыльным мешком ударенный… Ни разочарования, ни удивления, попросту отрубило все мысли и эмоции, он не хотел верить ушам, но приходилось, и он совершенно точно знал, что это не сон и не галлюцинация…
Пятнистый, по своему обыкновению безбожно путая ударения и коверкая порой слова, разводя руками и пожимая плечами, сокрушенно, с видом детской невинности повествовал о том, что все случившееся вчера у башни и телецентра, произошло без его ведома, что он ни о чем не знал заранее, представления не имел, что это чья-то самодеятельность, если не сказать больше, — происки врагов перестройки, каковые происки будут в самом скором времени пресечены, разоблачены и наказаны, а он сам, особо подчеркивалось, понятия ни о чем не имел, не говоря уж о том, чтобы отдавать какие бы то ни было приказы, — в чем его, конечно, попытаются злонамеренно обвинить затаившиеся партократы, помянутые враги перестройки и прочие противники демократии…
Президент-генсек давно уже исчез с экрана, там снова заливался соловьем «прожекторист» — а они так и сидели, ссутулившись, не в силах найти слов. И ни словечка о прямом президентском правлении, которое было обещано…
Первым опомнился Лихобаб. Он метнулся к телевизору, выключив его с таким напором, что едва не хрустнула клавиша под большим пальцем. Схватил стакан, не глядя, запустил в угол жалобно зазвеневшую ложечку, одним махом выпил половину, выпустил длинную тираду высокопробной боцманской матерщины, выдохнул яростно:
— Продал! Как тогда, в Тбилиси… — и отпустил уже исключительно в адрес Меченого с дюжину слов, какие вытерпел бы не любой забор.
— Удивительно точное определение, — сказал Лаврик, с тенью улыбки на лице уставившийся куда-то в пространство. — Он, как всегда, в белом. И армейцы, и флотские, все прочие исключительно по своему собственному почину вывели танки с брониками, подняли личный состав по тревоге и самочинно штурмовали все захваченное бандерлогами… Как в Тбилиси, ага…
Он взял стакан и жадно отхлебнул, как воду. Мазур тоже сделал немалый глоток — и у него пошло, как вода, В голове стояла совершеннейшая пустота. Этого не должно было быть, но оно произошло, он и не помнил, когда прежде испытывал столь жестокое разочарование и даже боль…
Дверь распахнулась неожиданно, и вошел вице-адмирал Панкратов в кителе с прекрасно знакомым внушительным набором орденских планок, без фуражки, но отчего-то при кортике. Все трое, кадровые офицеры с немалым стажем, тем не менее так и остались сидеть — не из какого-то там демонстративного протеста, ничего подобного, просто удар оказался слишком сильным, и они попросту не успели опомниться.
А впрочем, Панкратов, проигнорировал нарушение воинской субординации. Прошел на середину комнаты, шумно потянул ноздрями воздух — нарочито шумно. Усмехнулся:
— Чаи гоняете? Понятно… Вы что же это тут устроили, самовольщики? Выступление товарища президента не слышали?
— Слышали только что, — вяло отозвался Лаврик.
— Ну, тогда прекрасно понимаете, во что влипли… Как вам только в голову пришло? — сожалеючи покачивая головой, он посмотрел на Мазура. — Вот уж от кого не ожидал, Кирилл, так это от старого боевого товарища. Как тебя только в эту компанию врагов перестройки занесло? Ладно, ладно, постараюсь для тебя сделать, что смогу, не раз под огнем вместе были. Но вот от тебя никак не ожидал…
Мазура слегка мутило от брезгливости — вот никогда бы не подумал, что при его профессии и стаже может когда-нибудь испытывать брезгливость. Ему многое хотелось сказать, но он молчал. Никак не из страха: просто-напросто он не знал, как выразить все словами. Не знал, какие слова найти для этого субъекта, без малого пятьдесят лет пробывшего в партийных рядах и всю сознательную жизнь идейно воспитывавшего служивых, — а теперь в одночасье ставшего ярым антикоммунистом и активным борцом за перестройку. Вся загвоздка в том, что Панкратов, в противоположность иным, не играл и не подличал — так уж всегда получалось, что он, колеблясь вместе с линией партии с точностью до миллиметра, искренне верил в то, что говорил и провозглашал, и сейчас, без сомнения, тоже. А потому Мазур никак не мог найти нужные слова и не знал, есть ли они вообще…