Адам Бид

– Ну, я не знала, что методистки похожи на вас, потому что у нас тут есть жена Билля Маскри, которая, говорят, большая методистка, а на нее вовсе неприятно смотреть. Я уж лучше посмотрю на жабу. И право, я была бы рада, если б вы остались ночевать здесь, ибо мне было бы приятно увидеть вас в доме утром. Но может, вас будут ждать там, у мистера Пойзера.

– Нет, – сказала Дина, – там не будут ждать меня, и я сама охотно останусь у вас, если вы позволите.

– Это прекрасно! У нас места довольно. Я положу свою постель в небольшой комнате над заднею кухней, а вы можете лечь возле меня. Я буду очень рада, что вы останетесь со мною и что я могу говорить с вами ночью… мне очень нравится, как вы говорите. Ваш разговор напоминает мне ласточек, которые жили у нас прошлый год под кровлей, когда они, бывало, начинали петь тихо и нежно утром. Э-эх! а мой старик так любил этих птичек! И Адам также… Но нынешний год они не возвратились на свое место. Может, они тоже умерли.

– Вот, – сказала Дина, – теперь кухня в порядке. А теперь, дорогая матушка – ведь я ваша дочь сегодня вечером, вы знаете, – мне было бы приятно, если б вы вымыли ваше лицо и надели чистый чепчик. Помните ли вы, что сделал Давид, когда Бог отнял у него сына? Пока сын был жив, он постился и молил Бога пощадить его, ничего не ел и не пил, а всю ночь лежал на земле, воссылая к Богу горячие мольбы о сыне. Когда же он узнал, что сын умер, то встал с земли, умылся и помазался, переменил платье, ел и пил; и когда спросили его, каким образом казалось, что он перестал тосковать, тогда как сын умер, то он отвечал: «До тех пор пока сын был жив, я постился и плакал; ибо я говорил: кто может сказать мне, будет ли Бог милостив ко мне и оставит ли сына в живых? Но теперь, когда он умер, зачем стану я поститься? разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, но он не возвратится ко мне».

– О, как это справедливо! – сказала Лисбет. – Да, мой старик не возвратится ко мне, а я отправлюсь к нему… и чем скорее, тем лучше. Ну, хорошо, делайте со мной, что хотите; чистый чепчик вы найдете вон в том комоде, а я пойду в заднюю кухню и умою лицо. А ты, Сет, пожалуй, достань новую Библию Адама с картинками, и она вот прочтет нам главу. Э-эх, как я полюбила те слова: «Я пойду к нему, но он не возвратится ко мне».

Дина и Сет внутренно благодарили Бога за то, что Лисбет стала гораздо покойнее духом. Вот чего старалась достигнуть Дина посредством всей своей симпатии и воздержания от увещаний! С самого девичества до настоящего времени она приобрела опытность в обхождении с больными и скорбящими, с людьми зачерствелыми и огрубелыми от нищеты и невежества. Она приобрела тончайшее понимание, каким образом можно было лучше всего тронуть и смягчить людей до того, что они соглашались внять словам духовного утешения или предостережения. Так говорила Дина. Она никогда не бывала предоставлена самой себе, но ей внушалось всегда свыше, когда она должна хранить молчание и когда говорить. И разве все мы не согласимся назвать быстрые мысли и благородное побуждение именем вдохновения? Анализируя умственным процессом и строжайшим образом, мы должны всегда сказать, как говорила Дина, что наши высшие мысли и наши лучшие поступки все даются нам свыше.

Таким образом, там вознеслась к небу горячая молитва – там, в тот вечер, в маленькой кухне, изливались вера, любовь и надежда. И бедная, пожилая, слезливая Лисбет, не имея никакой определенной идеи, не проходя ни по какому пути волнений, возбуждаемых религией, сознавала какое-то неопределенное чувство доброты и любви и чего-то справедливого, находившегося за этой жизнью, исполненной одних печалей. Она не могла понимать печали, но в те минуты, под утешающим влиянием гения Дины, она сознавала, что должна быть терпелива и покойна.

XI. В избе

На другой день, утром, когда было только половина пятого, Дина, уставши лежать (она проснулась уже давно и лежала, вслушиваясь в пение птиц и наблюдая за светом, мало-помалу проникавшим в небольшое окно на чердаке), встала и начала одеваться весьма осторожно, чтоб не обеспокоить Лисбет. Но еще кто-то ходил уже в доме и спустился с лестницы, предшествуемый Джипом. Шумные шаги собаки служили верным признаком, что вниз спустился Адам, но Дина не знала этого и думала, что это был, вероятно, Сет, ибо последний рассказал ей, как Адам настойчиво проработал прошлую ночь напролет. Сет, однако ж, проснулся только теперь, при звуке отворявшейся двери. Сильное влияние вчерашнего дня, увеличенное под конец неожиданным присутствием Дины, не встретило противодействия в каком-нибудь физическом утомлении, ибо Сет не занимался вчера тяжелою работою в обычной мере. Таким образом, когда он лег спать, то дремота овладела им тогда, когда он измучился в продолжение нескольких часов беспокойной бессонницей, и он погрузился в тяжелый утренний сон, чего с ним обыкновенно не случалось.

Но Адам освежился продолжительным отдыхом и, по своему обыкновению, горя нетерпением выйти из бездействия, желал начать новый день и подавить горе сильной волей и сильной рукой. Белый туман лежал на долине, наступал ясный, теплый день, и Адам снова хотел приняться за работу, когда позавтракает.

– До тех пор пока человек может работать, нет ничего на свете, чего он не был бы в состоянии перенести, – подумал он. – Природа вещей не изменяется, хотя и кажется человеку, что вся его жизнь не что иное, как перемена. Четыре в квадрате составляют шестнадцать, и человек должен удлинять свой рычаг пропорционально со своею тяжестью – это все равно, когда человек несчастлив, иногда счастлив; а лучшее качество работы то, что она дает человеку возможность бороться с судьбой.

Когда он спрыснул холодной водой голову и лицо, то совершенно пришел в себя; его черные глаза были, по обыкновению, проницательны, его густые черные волосы блестели от свежей влаги. Он вошел теперь в мастерскую, чтоб приискать дерева для гроба своего отца. Он полагал снести с Сетом дерево к Джонатану Берджу и дать там сделать гроб одному из работников, дабы его мать не могла видеть и слышать, как это грустное дело будет исполняться дома.

Он только что успел войти в мастерскую, как его чуткое ухо различило легкие, быстрые шаги на лестнице… он узнал, что то не были шаги его матери. Он лежал в постели и спал, когда Дина пришла к ним в дом, вечером, и потому с удивлением подумал: чьи могли быть эти шаги? В голове его мелькнула безрассудная мысль, которая произвела в нем странное волнение. Неужели то могла быть Хетти? Она была последним лицом, которое могло бы прийти к ним. А между тем ему не хотелось пойти посмотреть, чтоб иметь ясное доказательство, что там был кто-то другой. Он стоял, прислонясь к доске, которую только что взял, и прислушивался к звукам, которые его воображение объясняло ему так приятно, что на его смелом, строгом лице разлилась какая-то робкая нежность. Легкие шаги раздавались в кухне, сопровождаемые звуком щетки, которой мели пол; шум этот был так тих, что напоминал легчайший ветерок, гонящий осенний лист по пыльной дорожке. И Адамово воображение видело миловидное лицо с темными, блестящими глазами и плутовскою улыбкой, осматривавшееся на щетку, и округленную фигуру, наклонившуюся несколько для того, чтоб схватить щетку за ручку. Да, весьма безрассудная мысль… это не могла быть Хетти. Но для того, чтоб освободить голову от этого вздора, оставалось одно лишь средство: выйти и посмотреть, кто был там, ибо его воображение только все более и более приближалось к полной уверенности, в то время как он стоял на месте и прислушивался. Он оставил доску и подошел к кухонной двери.

– Здравствуйте, Адам Бид, – сказала Дина своим спокойным дискантом, перестав мести и устремляя на него кроткие, серьезные глаза. – Я уверена, что вы отдохнули и подкрепили свои силы, так что снова можете переносить дневное бремя и жар.

Адам, казалось, задремал при солнечном сиянии и теперь просыпался при лунном свете. Адам видел Дину несколько раз, но всегда на господской мызе, где он почти не замечал присутствия какой-нибудь женщины, кроме Хетти, и только в последние два-три дня стал подозревать, что Сет был влюблен в нее, так что до настоящей минуты он не обращал на нее внимания ради своего брата. Но теперь ее стройная фигура, ее обыкновенное черное платье и ее бледное, спокойное лицо произвели на него такое сильное впечатление, какое принадлежит действительности, находящейся в противоречии с фантазией, охватывающей все мысли. В первые две минуты он не отвечал ничего, а смотрел на нее сосредоточенным, испытующим взором, какой обращает человек на предмет, который внезапно сделался для него интересным. Дина – первый раз в жизни – чувствовала болезненное самосознание; в темном, проницательном взоре этого строгого человека было что то столь различное с кротостью и робостью его брата Сета. На ее лице показался сначала слабый румянец, которой увеличится потом, когда она удивилась этому. Румянец вызвал Адама из его забывчивости.