Страница 23 из 49
Здесь-то и собирались беглые мужики, которым с Колчаком было не по пути: дезертиры из армии верховного правителя, бывшие фронтовики, подлежащая призыву молодежь и те, кто был предан Советской власти, собирался восстанавливать ее с оружием в руках.
Единственная дорога соединяла Косманку со всем остальным миром — река Тартас. По этому вилючему коридору, проложенному своенравным речным руслом среди дикой таежной глухомани, и прибыл Маркел на «партизанскую базу», как назвал Косманку дед Василек. Еще старик поведал ему, что командиром у партизан бывший знаменитый охотник-медвежатник из села Межовки, после герой-фронтовик, Иван Савватеевич Чубыкин — бесстрашный богатырь, у которого «ума палата».
Потому и явился Маркел в Косманку с радужными надеждами. Разгоряченное воображение рисовало чуть ли не крепость с гарнизоном железных борцов. Знал, конечно, что все не так, а все-таки мечтал: хотелось, чтобы так было.
Но внешний вид деревушки сразу же его разочаровал: дюжины две низеньких лачуг, чуть не до крыш занесенных снегом.
Смеркалось, в некоторых избах зажелтели огоньки. Он выбрал пятистенник попросторнее, снял лыжи, торкнулся в дверь. В темных сенцах еще услышал буйную разноголосицу, топот, громкие выкрики. Нашарил скобу, потянул на себя.
В избе шел пир горой. В ноздри так и шибануло спертым бражным духом и вонючим самосадом. При тусклом свете лампы в дымном полумраке мотались черные тени, кто-то наяривал на балалайке, кто-то пьяно орал и матерился. Посредине избы длинный и ломкий, как складной аршин, детина дробно сучил ногами, пытался пуститься вприсядку, но всякий раз шмякался задом о пол. Потом, видно, понял, что дело безнадежное, стал, отталкиваясь руками, елозить по полу, задирая колени выше головы, — как подбитый кузнечик.
рвала струны, наяривала балалайка. Маркел очумело озирался по сторонам, пока не заметил черную и кудрявую, как каракуль, башку, которая моталась по избе, казалось, отдельно от тела. Как же их забыть, эти тугие овечьи кудри? Редко такие встречаются. Конечно, это он, Спирька Курдюков, однополчанин, бывший старообрядец!
Маркел поймал Спирьку за рукав, дернул к себе. Тот тоже сразу узнал Маркела, завертелся вокруг него мелким бесом:
— Маркелка! Да ты откель, язви тя в душу-то?! Помнишь меня али забыл?
— Ну, как тебя забыть? Ты еще связного, когда восстание в Омске начиналось, сапогом в пах саданул, — почему-то ничего не найдя лучшего, припомнил Маркел. — За что ты его?
— Я-то? — озадаченно открыл рот парень. — Да просто так. Из любви... Люблю кого-нибудь бить!
— А если тебя?
— Не ндравится. Скушно мне становится, когда меня бьют, а я человек веселый...
— А сюда как попал?
— Я-то? Дак из Омска сбежал, после разгрома-то. Кое-как домой добрался. А дома-то меня уже ждали с распростертыми... Насилу увернулся да сюды. Куды же больше? А из Омску бежали мы вместе с братом во христе, Кириллом. Помнишь, поди? Дак он, Кирилл, не пожелал в урманах прятаться — дома грехи отмаливать вздумал. Ну, его и сцапали... Теперь, поди, в Могилевской губернии уж... Да тут не я один из наших-то! — вдруг спохватился Спирька. — Погоди, я тебе ишшо не такую чуду покажу. Пойдем!
Они вышли на улицу. От потной Спирькиной рубахи на морозе валил пар.
— Оделся бы, простынешь, — заметил Маркел.
— А, ничо... — Спирька волок Маркела за руку, не давая опомниться. И болтал без умолку. Но Маркел все-таки улучил момент, спросил о том, что его поразило и ошарашило:
— По какой причине гулянка-то?
— А кака тебе нужна притчина? — захохотал Спирька. — Один новенький к нам заявился, на санях приехал и целую лагушку самогона привез... Ну, оно конешно, притчина для гулянки-то должна быть, как же без ее? Стали думать. Праздники вроде все кончились, никто не помер и не родился. Беда, да и только! Тада один тут мужик вспомнил: овечка у его в прошлом годе как раз об эту пору окотилась! Ну, и началось...
Они подошли к низкой мазанке, Спирька саданул ногою в дверь.
— Счас я покажу тебе эту чуду, — бормотал он, чиркая в темноте серянкой. Зажег коптилку, прикрывая ладонью трепетный огонек, подошел к низкому топчану в углу избенки.
На топчане была навалена груда всякого тряпья. Спирька пнул это тряпье — под ним ворохнулось что-то огромное, послышалось глухое рычание. Спирька отскочил в сторону:
— Укусит, стервец!
Маркел попятился было к дверям, но Спирька снова приблизился к топчану, осторожно приподнял край дерюги. При желтом свете коптилки Маркел увидел лицо человека, избитое, в темных струпьях, но чем-то очень знакомое.
— Никак, Макар Русаков! — вскрикнул Маркел.
— Он самый! — заорал Спирька, довольный, видно, тем, что так удивил товарища. И добавил тише: — хворает он, пять ден не поднимается.
— Да как он сюда попал-то?! — и перед Маркелом на миг мелькнула картина во дворе Омской тюрьмы: панический ужас людей, молнии сабель над головами толпы и дико ревущий Макар Русаков, который ломится к воротам, раскидывая и калеча всех на своем пути...
— Как он сюда попал, говоришь? Да так же, как мы с тобой, — спокойно ответил Спирька. — Косманка-то теперь по всем таежным деревням известна — вот и подсказали добрые люди. Тоже, грит, из Омска на своих двоих топал в родное-то село. Оно неподалечку тут — в урманах. Ну, пришел, грит, домой — его и сцапали белые милиционеры. К столбу привязали — и давай лупить, чем попадя. Избили до полусмерти: штобы, значит, не опасный был, когда в волость повезут. Потом бросили в холодный амбар, а он, Макар-то, ночью очухался, выломал дверь — да и был таков. Убег... Теперь-то, наверно, поверил, што батюшку-царя с престола скинули... А, Макар?
Но Русаков лежал недвижно, будто речь шла не о нем. Спирька неловко потоптался около топчана, сказал:
— Хворает. Пошли. У нас там, поди, уже угомонились, там и переночуешь.
— Да нет, я здесь, — сказал Маркел. — А то больному и воды подать некому... Командира-то где искать?
— Какого командира?
— Ну, Чубыкина.
Спирька ухмыльнулся, сунул руки в карманы штанов:
— Командир! Полководец! Во, какую славу о нем распустили! Может, и правильно — надо чем-то мужиков сюда заманивать... Да только ты к нему седня не ходи. Злой он, когда пьянка какая зачнется, а седня вся Косманка, почитай, гужуется. Овца-то у того мужика счастливой оказалась. Ха-ха-ха!..
Утро было хрусткое от мороза. Все скрипело: промерзшее крылечко, колодезный журавель, снег под ногами. У колодца, засеянного вокруг конскими катышами, хлопотали красногрудые снегири. Мороз пощипывал в носу, пахло смолистым дымом. Дым валил из печных труб, которые только и торчали из сугробов. «Вот она, партизанская крепость», — усмехнулся Маркел, подходя к рубленому дому на краю села — «штабу», как назвал Спирька Курдюков.
В избе было накурено. Несколько мужиков сидели за столом, о чем-то громко спорили, так что вначале на вошедшего никто не обратил внимания.
Маркел пригляделся: во главе стола, возвышаясь над всеми, сидел красивый смуглый мужчина в офицерском кителе, схваченном накрест ремнями. На широкой груди четыре георгиевских креста. Примерно таким он и представлял себе партизанского командира... И вдруг оробел, растерялся. Вытянулся в струнку и ляпнул:
— Разрешите обратиться, госпо... товарищ командир!
Все удивленно уставились на парня, а георгиевский кавалер раскатисто захохотал, хлопая себя руками по коленям.
— Бачьте, хлопцы, — перед вами вчерашний служака... Ей-богу, не вру! — говорил он сквозь смех. — Признайся: чи не правда, от Колчака драпанул?..
— Было дело, — успокоился Маркел и тоже рассмеялся.
— Во! Меня, старого горобца, на мякине не проведешь — сам пять лет царю-батюшке верой и правдой служил... А якого тебе командира? Чи не Ивана Чубыкина? Так вин перед тобою, собственной персоной, — веселый хохол, которого Маркел принял за командира, указал на сидевшего рядом рыжебородого мужика. На первый взгляд, ничего особенного: широкие скулы, прямой твердый нос, глубокая, суровая складка на переносье. Только широко поставленные глаза из-под мохнатых бровей — цепкие и острые, ломающие встречный взгляд.