Страница 21 из 49
— Как ее звать?
— Маряна... Так и зови. Только губами-то пуще шевели — она поймет. И читать умеет, и писать — отец обучил. Так што, еслиф сам грамотный, то можно через гумагу разговаривать...
— А нахожусь-то я где, куда попал? — попытался выяснить Маркел.
— Дак у нас ты, где же... Вот сам придет — все и расскажет, аха...
«Сам» пришел вечером. Статный, хорошего роста мужик в военной гимнастерке. Глаза синие, как у дочери, только малость слиняли от времени, — словно пеплом подернулись.
Весело сказал с порога:
— Во как бывает, паря! Неделю гостюешь у нас, а с хозяином ишшо и не познакомился.
Он рассказал, как подобрал Маркела на снегу, осторожно спросил — кто и откуда? У Маркела не поворачивался язык врать этому человеку, своему спасителю, однако другого выхода не было, и он повторил байку о своем многотрудном путешествии из больницы.
— Что ж, бывает, — неопределенно сказал хозяин. — До дому-то тебе уж недалеко... Вот поправишься маленько — и к мамке на блины.
— Не знаю, чем и отблагодарить вас, — выдавил Маркел, растроганный добротой хозяина.
— Каво там! — махнул тот рукою. — Хорошо бы только все обошлось... В газете недавно читал — всех подозрительных велят задерживать, деньги даже за это сулят.
Маркел промолчал. Хозяин, видно, все понимал, обо всем догадывался.
Дело пошло на поправу. Маркел уже выходил на улицу, гулял в сосновом бору, что подступал к самой избе. По совету хозяина, Зосипа Прохоровича, свои вылазки он делал поздними вечерами, чтобы не нарваться на худого человека.
Как только начал сам, без посторонней помощи, подниматься, Маряна стала его избегать. Только иногда, думая, наверное, что Маркел спит, чуточку приоткрывала дверь и заглядывала в комнату. Но стоило шевельнуться — пугливые глаза мигом исчезали.
Теперь-то Маркел разглядел, что была она уже не пацанка, как показалось вначале. Красивая девушка, и в любом, даже самом грубом домотканом платье проступает при движениях тонкое и гибкое, как у ящерки, тело.
Но самое удивительное у Маряны — конечно, глаза. Они словно бы излучают синий ласковый свет, в них с тончайшими оттенками отражаются все чувства — от радости до боли. Глаза заменяли ей слух и язык, ими она жила, общалась с людьми и всем окружающим миром.
Соберется вечером Маркел на прогулку, дверь в темные сенцы откроет, а Марянины глаза — чувствует он спиною — так и рвутся за ним, грустят, о чем-то умоляют...
Как-то он припозднился — вечер уж больно выдался хороший. Лунный, с ядреным морозцем. Возвращаясь, заметил у калитки темную фигурку. Подошел — Маряна не убежала, даже не шевельнулась. Близко заглянул ей в лицо. Она показала рукой на лес, потом на избу. «Беспокоится», — подумал Маркел. Улыбнулся, легонько коснулся ее плеча.
Они тихо пошли в сторону леса. Осторожно ступали, а звонкая от мороза тропинка под их шагами так и пела, заливалась на всю округу, — такая была тишина.
Темный бор по краю прошит серебристыми нитями березок, а внутри было торжественно и чуть жутковато, как в пустой церкви. Снежные нависи на сосновых лапах сверкали и переливались многоцветными огоньками, внизу же сугробы, голубые от лунного света, разрисованы кружевными тенями. И резко выделялись чернотою голые до самых верхушек стволы...
По узкой извилистой просеке слюдяно блестела накатанная санная дорога. Они шли рядом, боясь коснуться друг друга локтем.
Маркел искоса взглядывал на девушку; она, чуть запрокинув голову, глядела на вершины деревьев, лицо ее было бледным, печальным.
У него вдруг спазмы подступили к горлу: такой близкой, такой родной показалась ему сейчас эта девушка. Хотелось заплакать от счастья, зарыдать на весь лес, броситься к ее ногам. «Совсем ослаб после болезни, — подумал он, — раскис, как глыза весной...» Но не помогали эти оправдания. Что-то с ним творилось такое... Ускользнув от смерти, он словно на свет заново народился. Весь окружающий мир казался первозданным, каждая мелочь вызывала острую, щемящую боль или бурную радость. Жажда жить, существовать захлестнула его, а тут еще встретилась на пути эта девушка с необыкновенными, дивными глазами.
Не в силах больше сдерживать себя, он остановился, порывисто обнял ее, приблизил свое лицо к ее лицу:
— Маряна, ты красивая...
Она задрожала, коснулась пальцами его губ: повтори.
— Я люблю тебя!
Она уткнулась в грудь ему лицом, заплакала горько, безутешно, содрогаясь всем телом...
На следующее утро Маркел отправился в путь. Хозяин сам намекнул ему: пора, мол, и честь знать. Может быть, он подозревал, догадывался об их встрече с Маряной.
Что ж, спасибо вам и на этом, добрые люди. Спасли от верной гибели, помогли встать на ноги, а с Маряной он еще обязательно встретится, случись — и под землей ее разыщет...
И снова, как в тот последний приход Маркела домой, сидели они рядком — мать и сын — родные, любящие души.
— Исхудал-то, господи! Одне мощи остались...
— Ничего, мама! Моли бога — жив остался, — бодрился Маркел. — Были бы целы кости, а мясо нарастет!
— Да иде же прятать-то теперь тебя, сынок? К нам ить уже разов десять с обыском приходили.
— Что-нибудь придумаем. Двум смертям не бывать — одной не миновать.
От материнского глаза да чутья ничего не скроешь, заметила Ксения Семеновна: что-то переломилось в сыне, а вот в какую сторону — сразу не определишь. То был жалостливый, как девчонка: курицу, бывало, станет дочь Мотренка рубить (она-то, Ксения Семеновна, тоже крови боится: одного поля ягоды), так Маркелушка, бедный, аж на полати запрячется.
А тут заявился спокойный такой, уверенный, даже веселинка в серых глазах промелькивает, — будто не стерегла его ежечасно смерть, будто узнал он, понял что-то такое, что важнее и выше смерти и что ей, матери, понять не дано...
Сидели они, думали-гадали: куда податься, где спрятаться Маркелу. Зима на дворе... Это летом — каждый кустик ночевать пустит. Поговаривали в деревне, что где-то в урманах прячутся беглые мужики, которых колчаки за глотку взять хотели. Будто целый партизанский отряд там создали. Только, кто знает, где его искать? Да и слаб Маркел больно: отощал — кожа да кости. Подкормиться бы дома маленько, а то загинет в пути...
— Эх, в медведя бы сейчас тебе, сынок, превратиться, в берлогу бы залечь до весны! — грустно пошутила мать. — Лежал бы да лапу посасывал...
— А ведь дело говоришь! — встрепенулась вдруг Мотренка. — Стожок сена у нас за сараем наметан. В нем берлогу братке изладить можно — мягко, тепло, и мухи не кусают!..
— Партизан надо искать, а не о берлоге думать, — оборвал сестру Маркел. — Сейчас нет у меня желания лапу сосать — другие аппетиты появились...
Но пока так и сделали. До рассвета, крадучись от соседей, выдергали в слежавшемся сене дыру, внутри стожка что-то наподобие балагана оборудовали: лопотины всякой натаскали, керосиновый фонарь приспособили.
Днем лаз притрушивали сеном да снежком присыпали, а в ночное время Маркел мог и на воле погулять.
Но недолго такая благодать была. Снова нагрянул как-то утром урядник Ильин с тремя понятыми. Обшарили избу, сарай, чулан — все вверх дном перевернули. А Ильин свое:
— Дома он, сукин сын, некуда ему больше деться!
Кто знает, может, пронюхал какой недобрый человек и донес, только никак не хотел уходить Ильин на этот раз с рухтинского подворья. Сам на чердак лазал, боров жирный, матерился там и чихал от пыли так, что на всю деревню слышно было. Мотренка ему: ты, мол, Платон Егорыч, в трубу залезь — там он, братуха, где же боле? Так он на нее хрюкнул, глазищами по-волчьи зыркнул да и направился к стогу... Вынул шашку — и давай в сено пырять.
Ксения Семеновна застонала, без чувств повалилась... Дочь ей рот платком закрыла, в избу заволокла и дверь на засов.