Страница 15 из 49
Кузьма рассмеялся. Звонко, от души. Сказал, вытирая указательным пальцем навернувшиеся слезы:
— Это у него не от глупости. Испокон привык русский мужик, чтобы царь на шее у него сидел и пятками в бока дубасил... Стенька Разин и Пугачев — они ведь хитрые были: именем царей народ поднимали. Это у всех у нас в крови...
— И у тебя?
Кузьма пытливо поглядел на Маркела:
— А у тебя?
— У меня — нет...
— Это тебе так кажется. Есть в тебе царь. Тут он сидит! — Кузьма огрел Маркела широкой, раздавленной работою, ладонью по голой спине.
— С трона-то скинуть царя куда проще, чем из себя выкинуть. Глубоко он залез, сволочуга, в самую народную душу, рабское семя в ней посеял. И этим долго еще будут пользоваться разные прохвосты...
Он стоял перед Маркелом, обнаженный до пояса, с полотенцем через плечо. Легкий, жилистый, подтянутый. При каждом движении на его теле жгутами свивались крепкие сухие мускулы. Маркел отметил про себя, как обманчива бывает на первый взгляд внешность человека: ведь в солдатской-то форме, в длинной мешковатой шинели Кузьма выглядит чуть ли не замухрышкой...
Во дворе казармы трубачи заиграли сбор...
Напрасно пытался Колчак ввести в армии железную дисциплину, беспрекословное подчинение солдат: живительными дрожжами хотя и кратковременной, призрачно мелькнувшей свободы было сдобрено тесто, и удержать его силою в квашне не было никакой возможности, — оно бродило, вздымалось, перло через край.
Среди солдат, особенно среди «старичков-фронтовичков», велись тайные разговоры о землях, которые снова переделили, лучшие вернули кулакам, а главное — о том, какой смысл им, крестьянам да рабочим, проливать свою кровь, и за кого проливать-то ее — не понятно...
Даже самые ярые офицеры догадывались, что одними зуботычинами да гауптвахтами ничего не поделать.
Тогда в ротах стали появляться агитаторы: гражданские, бойкие на язык и похожие на сорок в своих черных сюртуках и белых манишках, и другие, работающие под своего брата — «солдатушек, бравых ребятушек», — в потрепанных шинелишках и обмотках. Однако все пели под одну дудку: только верховный правитель России адмирал Колчак сможет навести порядок в стране, только он может дать народу спокойную мирную жизнь и свободу, но для этого надо покончить с «красной сволочью», надо воевать, не щадя живота своего...
Были и агитаторы — «патриоты Сибири». Эти призывали грудью встать на защиту родной Сибири от большевиков, которые идут с запада и хотят поработить великий край, сделать народ его рабами...
Ни те, ни эти друг другу не мешали — цель была одна. Но однажды, во время такого вот агитационного митинга в казарме, куда было согнано человек двести солдат, из темного угла поднялся длинный, как жердь, детина и сразу сорвался на крик.
— Чаво воду в ступе толчешь?! — напал он на агитатора, махая руками, словно ветряная мельница крыльями. — Супроть кого воевать меня научаешь? Супроть такого же работяги, как и я? А кто ты такой, штобы научать меня? Думашь, надел солдатскую шинелишку, дак не признают тебя? Нашенский ты, голубчик, томскай, купца Кухтерина племяш! Ручки-то хоть грязью пачкай, господин подпоручик, когда агитировать идешь. А то шибко розовенькие оне у тебя, кровушкой нашею облиты!
Маркел, стоявший близко к столу, увидел, как побледнел выступавший «солдат» и как закровенел у него шрам на щеке — словно бритвой полосонули.
— Взять!! — рявкнул он. — Взять сук-кина сына!
В угол казармы кинулись несколько офицеров, навалились на долговязого. Тот извивался змеею, судорожно бился, надсадно хрипел:
— Ублюдок кухтеринский! Сволочь недобитая! Сколько рабочей крови пролил!.. В семнадцатом годе самолично тридцать политических заключенных в тюрьме заколол!..
Ему скрутили назад руки, поволокли к дверям казармы. «Агитатор» бросился следом, на ходу расстегивая кобуру пистолета под полою своей солдатской шинели.
— Братцы, да што же это деется?! — крикнул кто-то из солдат.
— Молча-ать! Р-разойдись по ротам!
— Эх, дурак! — скрипнул зубами Кузьма Сыромятников, стоявший рядом с Рухтиным. — Хотя, молодец, конечно...
— Куда теперь его? — спросил Маркел.
— На заслуженный отдых отправят... В Могилевскую губернию. Куда же еще?..
После отбоя они сидели в полутемном углу казармы, беседовали. Сыромятников сам к Маркелу подошел.
— Что-то никак не могу я раскусить тебя, парень, — говорил он. — Вроде робкий ты с виду, как овца господня, а внутри... натянут, чую, каждой жилкой. — Сыромятников впился в Маркела цепким взглядом серых сощуренных глаз: — Ты расскажи о себе, не бойся, авось чем помогу.
От этого взгляда, от тихого участливого голоса Маркел сразу почувствовал доверие к суровому человеку с худощавым, резким лицом. И рассказал ему обо всем, что пережил за последнее время, что мучило и угнетало душу. Поведал и об «атамане» Митьке Бушуеве, и о странной философии попа Григория Духонина, и о том, как жил у деда Василька...
— Ну, с попом все ясно, — задумчиво проговорил Сыромятников. — Этот служитель Христа небесный рай себе на грешной земле зарабатывает... А вот дед Василек твой — тип забавный. Назад в природу, говоришь, зовет человечество? Молодец! — Кузьма тихо засмеялся. — Да, брат, время сейчас такое, что в сторонке не отсидишься. Даже в самых дремучих головах мозги зашевелились: каждый себе философию придумывает, чтобы оправдаться перед совестью и перед людьми. Ну, а сам-то ты как?
— Был у меня недавно такой грех: к деду Васильку на крючок чуть не поймался, — откровенно признался Маркел. — Убаюкал старик своими лесными сказками. И возомнил я себя большим поэтом. Думаю, останусь жить в лесу и буду стихами разить врагов не хуже, чем пулей или саблею... Слышал, небось, про патриарха Никона? Жил такой изгнанник в стародавние времена, который из глуши изгнания праведным словом своим гремел на всю матушку Русь, даже сам царь перед Никоновой правдою трясся, как овечий хвост. Вот и я решил «глаголом жечь сердца людей». Да хорошо, что быстро спохватился: не глаголом надо жечь, а каленым железом выжигать всякую нечисть...
— Значит, разуверился в силе слова? — перебил Кузьма и пытливо поглядел на Маркела.
— Почему разуверился? Слово — оно тоже не воробей, а грозный сокол. По собственному опыту знаю. В прошлом году, после Октября, забурлил народ, из берегов вышел, что река в половодье: свобода, равенство, братство! Тогда каждое слово правды на вес золота ценилось. Простенькая частушка — и та разила врага наповал. Я по своей Шипицинской волости сутками без устали мотался — ячейки социалистической молодежи создавал. Волостную газету организовали, — я и корреспондентом, и редактором, и наборщиком, и печатником был. По селам ту газетенку зачитывали до дыр... Так что силу слова понимаю.
— А я тебя, признаться, принял поначалу за телушку с длинными ресницами, из этого... из института благородных девиц, — рассмеялся Сыромятников. — Такому, думаю, и вправду посиживать в лесу да стишки пописывать...
— А сам-то ты кто? Рыцарь без страха и сомнения? — обозлился Маркел. Его начал раздражать снисходительный, насмешливый тон Кузьмы. «Как с маленьким разговаривает», — подумал он и выпалил наперекор, чтобы сбить спесь с собеседника: — Не люблю толстокожих и прямолинейных, как оглобля! Ни в чем-то они не сомневаются, всех-то они умнее, все-то они знают на сто лет вперед... А скажи, если умный такой, почему Колчаку удалось в верховные правители пробраться? И силища у него сейчас — дай боже!..
— Вон ты, оказывается, какой горячий! Расшумелся, как холодный самовар. — Сыромятников как-то по-новому, холодно поглядел на Маркела. — А ты видел его лично, адмирала Колчака? Нет? А мне приходилось. Представительный барин! Одно слово — морской волк. Нижняя челюсть, как у бульдога, выпирает. Такой могучей челюстью, как жерновом, можно не только Сибирь, но и всю Россию перемолоть, да вот только лоб-то у верховного правителя узковатый...