Гунны

— Вон их сколько! — удивился Федор.

— Отряд, за мной!.. — скомандовал Остап. — Пока долетим — дуй по той кавалерии!! — уносясь, крикнул он Опанасу.

Отряд, возглавляемый Остапом и Петро, мчался наперерез немецкой коннице, а через голову с знакомым свистом летели снаряды, рассыпаясь над неприятелем дождем шрапнели.

— Ах, и сволочь Михайленко!.. — злобно ругался оставшийся у орудий Федор. — Ведь, не уйди он, можно было бы засыпать немца шрапнелью, а потом с двух сторон взять под пулеметы и полностью окружить. А теперь... Стой, стой, Опанас, больше нельзя!.. Аккурат в наших попадешь!..

На поле битвы все перемешалось. И первый отряд, из-за которого весь сыр-бор загорелся, и отряд Михайленко, и отряд Остапа переплелись в бою с конными и пешими частями немцев, и теперь в отчаянной схватке не видно было — кто кого одолевает. Все слилось в однородную бурлящую кучу, в гигантский ком переплетенных лошадиных и человеческих тел.

Федор и Опанас беспомощно стояли у орудий и пулеметов. Казалось — отделись враги хоть на миг один от другого, сразу можно было бы обрушиться на неприятеля всей силой артиллерии и пулеметов.

Но толпа смыкалась все больше и больше, словно враги сошлись врукопашную и никак не могут разойтись.

Это длилось всего несколько минут, но казалось, что тянется невыносимо долго. И неизвестно, когда расплелась бы, наконец, эта громадная кружащаяся толпа, если бы из-за большого холма снова не показалась мчащаяся прямо по полю серая немецкая кавалерия. Эскадрон еще не развернулся и несся походным строем, ровным подвижным четырехугольником, быстро приближаясь к месту боя.

— По кавалерии! — надрывая горло, неожиданно закричал Федор. — Бей!..

И, вскочив на коня, крикнул:

— Пулеметы, за мной!!

Семь тачанок, одна за другой, черной вереницей полетели вслед за унесшимся Федором. Запряженные каждая горячей четверкой лошадей, они катились словно подгоняемые грохотом непрерывно бьющих орудий.

Немецкий эскадрон, осыпаемый шрапнелью, быстро развернулся и широким фронтом, отбрасывая большие черные комья, оставляя на земле неподвижные тела, вскачь рвался на помощь своим.

Тачанки, налетая одна на другую, с разгона останавливались и прямо с дороги стали судорожно бить по кавалерии.

Но было уже поздно.

Потеряв еще несколько человек, эскадрон полукольцом охватил громадную массу воюющих, стараясь не выпускать отступающих партизан.

Видимо, желая использовать прибывшие пулеметы, Остап оттягивал своих и, вместе с Петро, отчаянно отбиваясь, вырывался с отрядом из плотного кольца.

Издали видно было, как, налетев на Петро, огромный немец рубанул блеснувшей шашкой и, ударив жеребца по шее, словно опрокинул его вместе с всадником. Петро торопливо освободился из стремян и, отстреливаясь из маузера, отступил к своим.

Он прибежал к тачанкам и, свирепо ругаясь, вскочил в одну из них.

Наводя пулемет на отдельные точки, ловко выбирая в общей массе маленькие серые группы, он коротко, отрывисто, точно плевками, бросал выстрелы и уже весело, удовлетворенно кричал:

— Ага!.. Так его, так!.. Ще раз!.. Ще, ще!

Вырвавшиеся из окружения конники отступили за ряды тачанок, скрывшись за линией холмов, и по рассыпанным немецким частям снова качали бить орудия и пулеметы.

На поле недавней схватки остались много навсегда успокоенных партизан. Не вернулся безумный Михайленко, свалившийся с коня с разрубленной головой. С ним рядом лег его верный товарищ и помощник отчаянный матрос с «Алмаза». Не вернулись многие партизаны и из отряда Остапа. С рассеченной грудью, едва дополз к своим умирающий великан с огромными голубыми глазами, добродушный рязанец Матвеев. Умер на руках у Горпины, только что перевязанный ею, Назар Суходоля. Остап, с пораненным плечом, залитый кровью, не двигал левой рукой.

Откуда-то издалека внезапно залетел снаряд и, просвистев над головой, лег саженях в ста позади отряда. Второй ударил у самой батареи, и одно орудие сразу замолчало.

Остап, сдвинув брови, смотрел вперед на придвигающиеся перебежками немецкие цепи и, чуть открывая рот, почти не разжимая челюстей, отдавал команду.

— Отступать, — сказал он тихо, почти на ухо Федору. — Отходи всеми отрядами на старую дорогу... Орудия скорей отведи... Кажись, одно подбито... Мы прикроем, а потом сразу долетим...

Снаряды стали ложиться вокруг.

Отряды, скрываясь за холмами, быстро уходили.

Неприятельские цепи, имея позади себя кавалерию и поддержанные огнем фланговых пулеметов, придвигались все ближе и ближе.

Семь пулеметов Остапа при каждом движении немцев извергали огонь и струйки черного дыма.

— Воды! — совсем охрипшим голосом кричал разгоряченный Петро. — Воды!

Накаленные огнем пулеметы требовали охлаждения, но за водой приходилось бегать далеко в сторону, на виду у неприятеля.

Ганна и Сергунька ползком перетаскивали в брезентовых ведрах воду из грязной лужи.

Петро, широкий в плечах, крепкий, с разорванной на груди гимнастеркой, без шапки, красивый какой-то странной красотой, сжимая рукоятки и осыпая огнем перебегающего врага, хрипло кричал:

— Брешешь! Не подойдешь! Не подойдешь!

Сергунька носился, потеряв какой бы то ни было страх, совсем забыв о самой простой предосторожности. Чтобы скорей доставить воду, он открыто бегал в оба конца, на виду у немцев.

— Сергунька! — сердито кричал Остап. — Ложись!..

Видно было, что стреляют именно в него — вокруг со свистом носились пули и, вскидывая бугорки, зарывались в землю.

— Та пригнись ты, бисов мальчишка! — уже не приказывал, умолял Остап. — Пригнись!..

— Немае времени пригибаться!.. — на ходу звонким дискантом кричал Сергунька.

Русые волосы его переливали на солнце желтоватым золотом, голубые глаза играли светлыми бликами, и вся его худенькая, хрупкая фигура с тонкими грязными руками казалась прозрачной в своей парусиновой рваной одежде.

Над отрядом все чаще и чаще разрывалась немецкая шрапнель.

— Отходить!.. — приказал Остап. — По одному слева!.. С боем!..

— Воды! — хрипел Петро. — Пойду последним!..

Тачанки рванулись, уходя по одной, на ходу выпуская очередь по цепям, не давая врагу подняться.

Сергунька снова помчался за водой.

Он уже почти добежал до тачанки Петра и вдруг, выронив ведра из рук, внезапно, чуть качнувшись, упал, точно не вынеся тяжести ноши.

Один только Остап сразу понял, что случилось.

Спрыгнув с коня, он бросился к Сергуньке и, схватив мальчишку одной рукой, побежал с ним за холм.

— Сергунька!.. — окликнул Остап, тормоша его. — А, Сергунька!..

Мальчик, запрокинув безвольную голову, уронив безжизненно повисшую руку, молчал.

— Та скажи хошь слово!.. — добивался Остап. — Ну скажи...

Мальчик молчал.

Остап бережно положил его в пустую бричку и, отвернувшись, закрыл на мгновение глаза.

— Сидай... — сказал он прибежавшей Ганне, — гони шибче... Я зараз...

Остап нагнал прыгающую по размытой дороге бричку и долго молча несся рядом. Ганна держала мальчика на руках, но тело Сергуньки быстро остывало, и Ганна, ощущая в своих руках его неустранимый холод, оборачиваясь, смотрела огромными глазами на скачущего рядом Остапа, и по щекам ее стекали к углам губ обильные слезы.

Над быстро уходящим объединенным отрядом долго еще разрывались немецкие снаряды, залетая не только в нейтральную зону, но даже на территорию Советской России, на поля Курской губернии, куда к ночи, промокшие и продрогшие под дождем и ветром, добрались усталые партизаны.

В деревне Каменево они передохнули, а еще дальше, под Курском, стали на длительный отдых.

Здесь, под высокой белой березой, по-осеннему осыпающей желтую листву, опустили в могилу маленькое тело золотоголового мальчика, завернутое в красное знамя. Под троекратный залп партизанского салюта вырос небольшой холмик и быстро покрылся цветами из соседних крестьянских садов.

А через два месяца, отдохнувшие, оправившиеся, слившиеся с другими отрядами в один хорошо вооруженный партизанский полк, они выступали в новый поход на Украину. И, проходя мимо могилы Сергуньки, по команде полкового командира, Остапа Оверко: «Смирно!.. Равнение налево!!.» отдали воинскую честь могиле юного борца за счастье своего народа.