Гунны

— Ну, побачимо, що вы тут набрехали, — качал он головой. — Стреля-яки!.. Ар-р-тиллер-ристы... Тю на вас!.. Ну яка вам була команда?.. А?.. Так... Ну, а вы що?..

— Так их, так, голопупов окаянных, тяни их, Опанасе, тяни! — бросал на ходу веселый Петро.

Издали наблюдая за учениками, Остап, подняв брови, невольно чему-то улыбался.

В конце дня собирались вокруг Федора и подолгу слушали его «политуроки». Потом жадно ловили каждое слово его рассказов о петербургских рабочих, о забастовках, о ссылке, об арсенале, спрашивали о Ленине и Сталине.

Лицо Федора — крепкое, чуть скуластое, местами изрытое оспой — то становилось жестким, упрямым, почти злым, и глаза твердо смотрели в упор, то вдруг становилось неожиданно мягким, и в темных зрачках светилась нежная улыбка. Тогда исчезали даже розовые рубцы на загорелой коже, а в углах глаз собирались, как у добрых стариков, ласковые лучики. И так нравилась крестьянам улыбка Федора, что они нарочно подавали смешные реплики или добивались его шутки.

— Дядя Федор, — захотел пошутить Петр, — а жинка ваша где?

Но Федор не улыбнулся. Глаза его стали вдруг серьезными, лицо — озабоченным и далеким. Он посмотрел в сторону, будто о чем-то задумавшись или вспоминая, и на повторный вопрос нехотя ответил:

— Нет у меня жены.

— Холостой вы?

— Вдовый.

— Тифом померла?

— Нет.

Федор минуту помолчал и прибавил:

— Когда в четырнадцатом меня сослали, она с дочкой в Петербурге осталась... В ссылку писала, что здорова... До шестнадцатого писала... А в семнадцатом, когда вернулся, ее уже целый год не было... От чахотки умерла...

Коротко помолчали.

Под вечер Федор, стоя на коленях, впихивал в пастуший мешок Сергуньки плотную пачку ровно нарезанных белых листков. Чуть поодаль, за толстым деревом, Горпина пришивала к ганниной юбке мешочек с такими же листовками.

— Смотрите ж, — в сотый раз объяснял Федор, — в одно место не бросайте. По всем дворам, по улице, по клуням — везде, где только стоят солдаты, там и кладите. Только тихонечко, в темноте, лучше вечером и ночью... Смотрите же, — снова повторял он, — осторожно, тихо, не торопясь... Помните: поймают — расстреляют!.. Будьте осторожны!..

— Будемо, дяденька, будемо! — торопливо убеждал Сергунька, точно боясь, что у него отнимут поручение. — Ось, побачите, як мы усе обтяпаем!.. Ось побачите!..

— Ну, молодец, паренек, молодец, революция этого не забудет, — ласково смеялся Федор, трепля Сергунькины золотые волосы. — Сам Ленин тебя похвалит. Помните, — снова объяснял он, — один такой листочек может сделать больше трех пулеметов.

Сергунька восторженно выслушал переведенные ему слова листовки, содержавшей в себе обращение к солдатам немецкой и австрийской армий от съезда повстанческих комитетов Украины.

«...Если в этой решительной последней борьбе вы станете на сторону рабочего, вы войдете с нами в великую пролетарскую семью. Если вы станете против нас, мы со стиснутыми зубами и окаменевшими сердцами вырвем из души мысль о том, что вы наши братья, и мы будем беспощадны...»

«Всего не запомнить, — думал Сергунька, — но слова очень хорошие, сильные... Наверное, сам Ленин придумал...»

Ганна и Сергунька готовились в дорогу. Горпина, как мать, хлопотала возле мальчишки, суя ему в руки хлеб и сало. Остап, отведя Ганну в сторону и неотрывно держа ее руки в своих, тихо ей что-то говорил.

Наступал вечер.

Вдоль краев редеющего леса, на земляных валах стояли часовые. Далеко во все стороны были выдвинуты крепкие заставы. На высоких дубах сидели, непривычно глядя в новые немецкие бинокли, остроглазые наблюдатели.

Лагерь, как квадратная крепость, настороженно ощетинился, чутко готовый к борьбе.

XIII

Медленно поднималась из-за деревьев огромная, красная, в дымных пятнах, какая-то даже страшная луна. Кровавый отсвет ложился багровыми кусками на темную пущу влажной зелени, на корявые стволы дубов, на блестящие дула орудий.

Остап одиноко сидел на плотной скамейке из пластов свеженарезанного дерна, опираясь на толстый ствол корявого дуба.

Он видел пред собой разбросанную по всей стране трехсоттысячную армию немцев, разношерстные австро-венгерские дивизии, обманутые гетманские полки, опереточные батальоны сичевиков, сотни продажных белогвардейских карательных отрядов, впившихся, как клещи, в тело Украины. Пред ним проносились полумертвые города, остановившиеся заводы и фабрики, безработные, голодные массы рабочих, залитые кровью мостовые, груды расстрелянных людей, длинные ряды виселиц, концентрационные таборы, каторжные тюрьмы...

Ему ярко представилось, как из сел и городов по всем дорогам идут крепко сбитые ряды партизанских отрядов; как, вооружаясь из районных арсеналов, они сливаются на больших дорогах в громадные, неохватные войсковые объединения, и стальной стеной, сплошной массой движутся вперед, неустранимо давя и сокрушая неприятеля.

Враг бежит в панике, оставляя награбленное добро, бросая вооружение, боевые припасы, обозы, склады, продовольствие. Страна освобождается от чужеземного ига, от кровавой жестокости, расправы и грабежа.

Остап видел полки Красной армии, проходящие по улицам украинских городов, колонны рабоче-крестьянской конницы на широких сельских дорогах, бескрайные желтеющие поля своей родины, цветущие вишневые сады, белые хаты.

Напрасно он тянул люльку, — она давно погасла; напрасно ощупью, не думая о нем, искал свой старый замасленный кисет — он давно свалился под ноги на утоптанный влажный мох.

Он увидел свое село Баштаны, новые белые дома, новый широкий свой двор, и увидел Ганну, высокую, красивую, смуглую. И рядом сразу возникла маленькая светлая головка синеглазого мальчишки, держащегося за юбку Ганны.

А кругом сады.

Большие, бесконечные фруктовые сады.

Остапу представлялся весенний цвет белых яблонь, бледнорозовый наряд вишни, он ощущал аромат распускающихся деревьев, слышал мягкий шелест листвы, видел ветви, сгибающиеся под тяжестью больших румянощеких абрикосов, сиренево-синих блестящих слив и огромных груш.

Остап уронил люльку. Он очнулся точно от сна, огляделся, увидел яркий свет луны, спящих людей, застывшие орудия.

Остап поднялся. Точно желая сейчас же, не теряя ни минуты дорогого времени, воплотить свои грезы в реальную жизнь, он направился к орудиям, проверил часовых, обошел все посты, выслал дозоры, осмотрел заставы, усилил караулы.

Потом он вернулся на свое место, торопливо переменил свечу в четырехугольном фонаре, раскрыл большую карту Украины и углубился в ее цветные разводы.

У ног его заворочалась и подозрительно зарычала Жучка. Остап оглянулся. Из-за группы утонувших в тени деревьев показалась фигура. Привычно, по-пьяному, покачиваясь, приближался Миколка Рябой, большой, сутулый, будто горбатый, с длинными до колен руками, похожий на огромную обезьяну.

— Остапе...

— Ну!

— Може не ты?..

— Я.

Миколка стал на колени, плотнее придвинулся к Остапу и стал сворачивать цыгарку.

Желтый свет фонаря падал на багровое лицо Миколки, на темные рябины его отвислых щек, на узкие полоски маленьких злобных глазенок, тусклой жестью глядящих из глубины орбит.

— Ну, говори.

— Не нукай, ще поспеешь, не обрадуешься.

— Нема у меня времени.

— Хватит.

— Та в чем дело?

— А у том, що Ганка...

Увидав, что Остап вскочил и вытянулся во весь свой огромный рост, Миколка поперхнулся грязным словом и затем, как бы торопясь выговориться до конца, затараторил: — Пока ты бул на фронте та у плену, она тут гуляла... А як Пиленко свою бабу схоронил, вона с ним жила... Люди добры знают, уся волость знает, один ты, дурень длинный, ничого не видаешь...

Остап схватил собеседника за лацканы свитки и, тряся его, поджимая под себя, задыхаясь от оскорбления и гнева, почти шопотом хрипел:

— Брешешь, сволочь, брешешь, брешешь!.. Ты сам приставал до ей, та по мордасам получал, а теперь на ее брешешь!..