Страница 36 из 36
«Он кормит воробьёв и голубей…»
Он кормит воробьёв и голубей У пристани на каменной ступени, И кажется лицо его грубей И сумрачней в мерцанье светотени. Нетрезв, оборван и весьма помят, Он крошит хлеб неловкими руками. Скользит и уплывает его взгляд Скорлупкой по воде меж облаками. Он крошит хлеб и курит «Беломор», И пахнущие сыростью речною Обрывки слов и прочий мелкий сор Взметаются у ветра за спиною. Хватают птицы крошки и куски, От жадности дерутся что есть силы… И вдруг взлетают разом — высоки, И — легкокрылы.«Будь я кровью чуть-чуть пожиже…»
Будь я кровью чуть-чуть пожиже Да слегка погибче спиной, Я, конечно, могла бы выжить, Даже если — любой ценой. Я, конечно, могла бы тоже, Я могла бы — да не смогла Пережить, потом подытожить Миллиграммы добра и зла. Я могла бы и то, и это, Я вписалась бы в круговерть. Я могла бы не быть поэтом И не знать, что такое — смерть. И не спрашивала б гадалка, Не глядела бы долго вслед: — Страшно, милая? Или — жалко? — Нет, не жалко. Не страшно. Нет.«Жизнь и впрямь — без ума, оттого-то с упорством маньяка…»
Это жизнь. Просто жизнь. И она от тебя без ума.
Виталий Дмитриев Жизнь и впрямь — без ума, оттого-то с упорством маньяка И хватает за горло… Но только и я — не проста: И, как зверь, притворяясь подранком, уводит собаку, Я её увожу в снежно-белое поле листа. Ну а там всё — моё, там я с каждою строчкой сильнее, Там я снова в седле, и уже не боюсь ничего. В чистом поле листа мы ещё повстречаемся с нею, И почти что на равных посмотрим ещё, кто кого. Но когда мы сойдёмся, и хрустнут упрямые кости, И застынет слеза на морозном и хлёстком ветру, Я шепну ей: «Послушай, мы обе — случайные гости Во вселенной чужой, на чужом бесконечном пиру. Громоздятся и рушатся строчек неровные кручи, И бумажного поля остры ледяные края… Только мы — горячи. Без ума, говоришь? Так-то лучше. Так-то лучше, сестрица… родная… голубка моя!»«Мимо бабок сегодняшних, тёток вчерашних…»
Мимо бабок сегодняшних, тёток вчерашних, Мимо громких скандалов и тихих обид Самолётик на тоненьких крыльях бумажных Прямо над головами прохожих летит. Он всё выше летит над земными трудами, Над бескрайней бедой, над безмерной виной, Над антеннами, крышами и проводами, Над земной суетой и печалью земной. Без руля, без мотора, без должной сноровки В неизвестность запущенный детской рукой, Он летит — ненадёжный и странно-неловкий, Обретая в полёте высокий покой.«Что остаётся, если отплыл перрон…»
Что остаётся, если отплыл перрон, Сдан билет заспанной проводнице? Что остаётся? — Казённых стаканов звон, Шелест газет, случайных соседей лица. Что остаётся? — дорожный скупой уют, Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме. Если за перегородкой поют и пьют, Пьют и поют, закусывая словами. Что остаётся, если шумит вода В старом титане, бездонном и необъятном, Если ты едешь, и важно не то — куда, Важно то, что отсюда, и — безвозвратно? Что остаётся? — Видимо, жить вообще В меру сил и отпущенного таланта, Глядя на мир бывших своих вещей С робостью, с растерянностью эмигранта. Что остаётся? — встречные поезда, Дым, силуэты, выхваченные из тени. Кажется — всё. Нет, что-то ещё… Ах, да! — Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.