Страница 12 из 23
Приговоренные к принудительному труду на угольных шахтах или рудниках работают по пять часов в день. Ссыльные русские в исправительно-трудовых колониях в Сибири, которые рубят лес или разбивают камни, работают по четыре часа в день. Английские и американские пленные в японских лагерях времен второй мировой войны работали самое большее девять-десять часов в день. В Доме Республики, на «Уранусе», румынский офицер работает по восемнадцать часов! В пять утра он уже на ногах и в 23:00 кладет свою голову на подушку, чтобы заснуть. Это действительно коммунистическое достижение! Стаханов был бы посрамлен трудовыми нормами, определенными Коммунистической партий Румынии для военнослужащих.
Однажды на партсобрании генерал из Высшей дирекции армии сказал нам, что, когда мы выйдем на пенсию, каждый год, проработанный кадровым военным на трудовых стройках будет засчитан как два года трудового стажа.
А на том собрании мы были поражены. Нам не приходило когда-либо в голову слово «пенсия». И мы даже себя не представляем старыми. Мы видели только стройку с месивом грязи, строительными лесами, работой и ее адским темпом, видели умирающих вокруг нас солдат, офицеров и младших офицеров. То была война, на которой мы умирали молодыми, а этот бюрократ говорил нам о пенсиях…
Чувствую, что продрог до костей и устал. Смотрю на часы. Сейчас почти 19:30. Собираю взвод и приказываю, чтобы рабочий инвентарь был сдан на склад и заперт на замок. Строю людей и направляюсь с ними к выходу.
Люди волнами выходят из отверстий-колодцев для лифтов и выливаются из проемов в стенах, как речной поток, пробивший запруду. Пыль плавает в темноте, сквозь которую лица призывников еле видны. Извержение людского потока невозможно остановить, меня подхватывает толпа, толкает к стене, на мгновение поднимает над рекой касок, которые поблескивают во мраке. Чувствую, как ко мне прилипают вспотевшие, разогретые тела с жесткими конопляными поясами. В ужасной толчее ощущаю, как у меня перехватывает дыхание. Сотни, тысячи, десятки тысяч солдат. Кто-то вдалеке, завывая, отдает приказ, рукоятка чьего-то молотка упирается мне в желудок, моя правая нога ударяется обо что-то твердое, но мне не удается этого увидеть, перед глазами у меня прыгают зеленые искры.
Мой взвод остался где-то позади. Прижимая к груди синюю тетрадь с боевым расписанием моего взвода, пытаюсь сориентироваться. Раздаются пронзительные свистки, смешанные с гуденьем голосов. Толпа неостановимо течет вперед. Конец толстой проволоки, торчащей из стены, рвет мне блузу на плече, и на мгновение думаю о том, что она могла бы вонзиться в горло или грудь.
Мы еще внутри Дома. Рабочий день окончен. Теперь мы направляемся к выходу. Мы прошли через корпуса B и C, пересекаем огромный холл и наконец попадаем в зал Объединения, где мы останавливаемся. Оглушительный гул толпы заставляет воздух дрожать под гигантским плафоном. Где-то позади меня кто-то кричит как с того света:
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
Это Гашпар.
– Я здесь, Гашпар! – кричу я. – Я здесь, с вами! Я здесь!
Из последних сил хватаюсь за стояк лесов. Я нахожусь совсем рядом с высокой бетонной колонной, к которой меня придавливает огромная людская масса. Я с большим трудом подтягиваюсь к стояку. Чувствую, что мое тело чуть не разрывается на части, но мне удается немного приподняться над другими.
– Где ты, Гашпар?
– Мы все под лесами!
С трудом пробираюсь к ним. Они почти задыхаются, но сумели сохранить взвод в собранном виде. В циклопическом амфитеатре, единственным украшением которого являются толстые бетонные столбы, сгрудились несколько тысяч военных. Люди разных возрастов притиснулись друг к другу, как сельди в бочке.
Снаружи спустилась ночь и идет дождь, мы чувствуем, как дождевая влага поступает через окна, в которых гудит ветер. Все же такой людской давки до сих пор еще не было. Обычно покинуть Дома не представляет особой проблемы – выходы достаточно просторны для того, чтобы не создавалось большой давки и скопления многих сотен людей, сидящих практически друг у друга на голове. Но на сей раз военные стоят на месте, им мешает что-то впереди, но непонятно, что именно. Яростные ругательства и проклятья взлетают и тают в глухом пространстве между непоколебимых стен. Кто-то кричит издали, со стороны выхода:
– Товарищи! Товарищи! Оставайтесь на местах!
Со стороны толпы поднимается общее «Ху-у-о-о-о!». Люди вытягивают шеи, чтобы глотнуть воздуха, некоторые вытирают пот со лбов грязными рукавами комбинезонов. Но большинство не могут высвободить свои руки и остаются в сдавленном положении, проявляя стоическое терпение. Новый возглас «Товарищи!» раздается издалека, и новое продолжительное «Ху-у-о-о-о!» перекатывается, как гром, под широкими сводами, но теперь мы знаем, что происходит: выход заблокирован, огромные ворота из листового железа закрыты и ревностно охраняются полковниками-штабистами и политруками.
– Внимание! Внимание!
Мало-помалу волнение людского моря успокаивается. Где-то впереди раздается голос Ликсандру Михаила, самого усердного штабного офицера:
– Внимание! Никто не выйдет раньше 19:30. Приказ генерала!
С трудом установившаяся тишина взрывается. Снова свист, ругательства и улюлюканье.
– Но половина уже есть! – вырывается из тысячи грудей.
Я смотрю на часы. 19:30 уже прошло. Вместе со мной сотни, тысячи глаз смотрят на циферблаты часов. Среди офицеров у ворот слышатся горячие споры, и до нас неясно доносится голос.
– Внимание! – кричит впереди, издалека, капитан Мирча Кирицою, партийный секретарь.
Как по волшебству, наступает тишина. Мирча Кирицою – единственный офицер-политрук, которого уважают все без исключения офицеры. Это пехотинец, человек цельный, крепкого сложения, с каштановыми волосами, которые все время падают ему на глаза, круглолицый. Говорят, что он дважды представал перед военным трибуналом за недисциплинированность. Некоторые утверждают, что это единственный политрук рабочего происхождения, но точно никто ничего не знает. Кто-то кричит:
– Давай, говори, капитан Кирицою! Тише! Кирицою точно пропустит, и мы выйдем!
И мы слышим капитана Кирицою:
– Товарищи! Часы товарища командира Ликсандру отстают на десять минут. Можете выходить! Взводам соблюдать порядок в три ряда, начальники бригад – во главе рядов и командиры взводов – впереди! Взвод без командира останавливается! Во время перехода в столовые шагать в ногу, никто не покидает строй. Перед товарищем генералом Богданом проходить парадным шагом и отдавать честь. Выходите!
Общий радостный гул перекатывается между стенами. Стальные двери начинают медленно раздвигаться. Давка страшная. Офицеры и младшие офицеры бьются изо всех сил, чтобы обеспечить порядок в толпе из нескольких тысяч военнослужащих, которые хотят как можно скорее выбраться наружу.
Наконец двери раскрываются целиком, и первые подразделения буквально вываливаются из них. Между входом в здание и плацем для сборов находится глубокая яма, вырытая бульдозерами, через нее перекинут деревянный мост. Тысячи обутых ног вступают на мост, и пятки подкованных ботинок гремят по поперечным доскам. Иногда я просыпаюсь посреди ночи, и у меня такое ощущение, что я слышу, как тысячи пар ботинок беспрестанно топочут по мосту. А после того, как засну, этот топот преследует меня во сне.
Подразделения идут непрерывно, одно за другим. Дождь сыплется с потемневшего неба, тронутого ночным мраком – дождь мелкий и холодный, дождь враждебный, осенний. Слева от меня солдат поскальзывается на влажной доске и, охнув, падает. Он поднимается, чертыхаясь, ему помогают соседи, которые спешат его поддержать, чтобы он не попал в темноте под ноги тем, кто идет сзади. Дует резкий ветер, и ни одной зажженной лампочки вокруг. Мрак, ветер, дождь и ямы, в которые рискуешь свалиться и сломать себе руку, ногу или шею. Не думаю, что наш народ, наша страна избавятся когда-нибудь от ям.
Ботинки хлюпают по грязи; когда идет дождь, стройка утопает в болоте. А сейчас осень и идет дождь.